«9-й день мартобря.

Осточертело, mon Dieu! Как же осточертело! Боль сия терзает меня нещадно, аки адское пламя, пожирающее грешников. Каждый вздох, каждое движение отзываются мукой нестерпимой. Я чувствую, что конец мой близок, что я стою на самом пороге смерти, и всё по глупости своей, по ошибке пресквернейшей, которую уже не исправить. Оставляю во тьме сиротливой чадо своё… Бедное дитя, что ждёт тебя в этом жестоком мире без моей защиты?

Ты же, mon ami, явишься сюда однажды, когда сей паркет покроется белым саваном зимним, и будешь мнить, что забрёл случайно, что ноги сами привели тебя к этому забытому Богом месту. Скромник… Ты всегда был таким, тихим, незаметным, предпочитающим оставаться в тени. Нет, мой друг любезный, я зрю тебя, человече, что читает ныне строки сии. Мне ведомо, что ты отыщешь путь к сему дому, как бы далеко и тщательно он ни был скрыт. Ты будешь высок станом, черноволос, взор твой ясен, а сердце лишено злонравия. Я вижу тебя, как наяву: вот ты стоишь здесь, в этой самой комнате, в этом самом доме. Я зрю, как персты твои касаются сих ветхих листов, пожелтевших от времени, и как взгляд твой смятенно блуждает по знакомому зело почерку, полному боли и отчаяния. По почерку твоему, друг мой сердечный.

О да, Воронёнок, не оборачивайся, не ищи глазами того, кто шепчет тебе эти слова. Никто о том не ведает, что я вижу тебя, никто, кроме меня. Равно как и ты не ведаешь доселе о даре своём, о той силе, что дремлет в тебе, ожидая своего часа. Возьми лишь сию тетрадь, и боле ничего. Запомни, мой друг, ни единой, даже малой толики от дома сего не должно унесть, иначе…»

Неожиданно раздался жуткий грохот из соседней комнаты, прервав мои размышления. Звук был такой силы, что, казалось, весь дом содрогнулся до основания. Йонас вздрогнул, выронив из рук очередную безделушку, которую он собирался прихватить с собой. Мы переглянулись, в наших глазах застыл немой вопрос: "Что это было?" и не сговариваясь, немедленно помчались на звук.

В самом центре комнаты, куда мы вбежали, в полу зияла огромная дыра, края которой были неровными, словно кто-то вырвал кусок пола с корнем. Казалось, что пол провалился в преисподнюю. Уве, который совсем недавно рассуждал о богатстве, нигде не было видно. Йонас, не раздумывая, подбежал к краю пропасти и заглянул вниз. На мгновение воцарилась тишина, нарушаемая лишь нашим прерывистым дыханием. Затем лицо Йонаса исказилось гримасой ужаса, он резко побледнел, и, не говоря ни слова, расталкивая нас, ринулся прочь из комнаты, вниз, на первый этаж.

Я осторожно подошёл к дыре, стараясь не наступать на хрупкие края, и заглянул вниз. То, что я увидел, заставило кровь застыть в моих жилах. На обломках досок, вперемешку с кусками штукатурки и пыли, лежало бездыханное тело Уве. Его поза была неестественной, а голова неестественно вывернута.

— Черт! — выругался я сквозь зубы. На мгновение я застыл, охваченный ужасом и отчаянием, но затем, собравшись с силами, я было побежал за остальными, чтобы помочь им. Но вдруг я вспомнил про тетрадь в кожаном переплете, которую я держал в руках. Что-то внутри подсказывало мне, что её нельзя здесь оставлять. Я быстро вернулся в кабинет, схватил тетрадь со стола и сунул её за пазуху.

Когда я спустился на первый этаж, по лицам товарищей я понял, что мои худшие опасения подтвердились: Уве действительно был мёртв. Йонас стоял на коленях рядом с телом, его плечи содрогались от беззвучных рыданий. Хельмут стоял чуть поодаль, его лицо было мрачнее тучи.

— Сюда нельзя ходить. Я говорил, — глухо, словно из-под земли, произнёс Хельмут, не глядя на нас. — С самого начала говорил, что ничем хорошим это не кончится. Итак понятно, что дом старый, проклятый, наверное. Нужно было уходить сразу...

— Ты может перестанешь наконец причитать и поможешь? — голос Йонаса дрожал от ярости и горя. — Поможешь мне вытащить его отсюда? Или так и будешь стоять и ныть, как старая баба?

Медленно, шаг за шагом, мы вынесли тело Уве за пределы проклятого дома. Каждый шаг давался с трудом, словно невидимая сила тянула нас обратно, не желая отпускать свою жертву. Ноги вязли в глубоком снегу, холодный ветер пронизывал до костей, а гнетущая тишина, нарушаемая лишь нашим тяжелым дыханием, давила на плечи неподъемной тяжестью. Тело Уве казалось свинцовым, руки немели от холода и напряжения.

Хайнц, наш молчаливый здоровяк, с лицом, застывшим в непроницаемой маске, первым пришёл в себя. Он огляделся по сторонам, словно ища поддержки у равнодушной природы, и, наконец, нашел место, где снежный покров был тоньше обычного – небольшую ложбину под раскидистой елью. Не говоря ни слова, он принялся раскапывать могилу, используя все, что попадалось под руку: обломок доски, найденный у порога дома, острый камень, даже собственные замерзшие руки, когда подручные средства оказывались бесполезными.

— Надо в деревню отнести, — прервал тишину Йонас, его голос звучал хрипло и неуверенно. — По-христиански похоронить, на кладбище.

— Ага, и как ты себе это представляешь? — Хельмут, как всегда, был настроен скептически. — Потащишь его на хребте? Через сугробы, через лес? Подумай сам, Йонас! Ну придешь ты в деревню, весь в снегу, с трупом на плечах, и что? Что ты им скажешь? Что он сам упал? Да тебе никто не поверит! Сразу решат, что ты его убил. На тюремщиков и так всегда косо смотрят, а тут такое… Нет, Йонас, это не выход.