Я молча подошёл к Хайнцу и начал ему помогать, орудуя подобранной у дома увесистой палкой. К нам присоединился Хельмут. Он был бледен, как полотно, и его трясло то ли от холода, то ли от пережитого ужаса, но он упрямо сжимал в руках обломок ржавой лопаты, пытаясь хоть как-то помочь.

Мы работали молча, сосредоточенно, каждый погруженный в свои мысли. Холодный ветер завывал в кронах деревьев, словно оплакивая Уве. Снег летел в лицо, залеплял глаза, но мы не обращали внимания, продолжая копать эту импровизированную могилу в промерзшей земле.

Наконец, когда уже начало смеркаться, и густые сумерки окутали лес своим темным покрывалом, могила была готова. Мы опустили в нее тело Уве, завернутое в его же собственный плащ. Йонас, собравшись с духом, откашлялся и дрожащим голосом прочитал заупокойную молитву. Его слова звучали глухо и печально в сгустившейся тишине, теряясь среди заснеженных деревьев.

Закончив, мы засыпали могилу землей, смешанной со снегом и мелкими камнями. Получился небольшой холмик, едва различимый в сгущающихся сумерках. Мы молча постояли над ним несколько минут, отдавая дань памяти Уве, нелепо и страшно погибшему в этом проклятом месте.

Обратный путь в деревню казался бесконечным. Мы брели по колено в снегу, замерзшие, промокшие до нитки, выбившиеся из сил. Холод пробирал до самых костей, ноги подкашивались от усталости, а в голове стоял туман. Каждый думал о своем, но всех нас объединяло одно гнетущее чувство – чувство потери, страха и безысходности.

После тяжелого, выматывающего возвращения из заброшенного поместья, мы, наконец, добрались до деревни. Перед тем, как зайти в свой дом, я остановился, чтобы попрощаться с Йонасом. Мы обменялись скупыми мужскими объятиями, полными молчаливого понимания и сочувствия после всего пережитого. Прощаясь, я невольно обратил внимание на его рюкзак. Он выглядел подозрительно плоским, совсем не таким объемным, каким был в проклятом доме, когда Йонас азартно набивал его старинной посудой, прельстившись блеском потускневшего серебра и золота.

— Ты что, растерял по дороге всю посуду? — удивленно спросил я, указывая взглядом на его оскудевший рюкзак. Вопрос сорвался с моих губ прежде, чем я успел подумать. Ведь еще недавно они с Уве чуть ли не с пеной у рта доказывали, что эти безделушки помогут нам разбогатеть.

Йонас молча поставил рюкзак на заснеженную землю и, не глядя мне в глаза, развязал тесемки. Он медленно раскрыл его, и в этот момент порыв ветра распахнул рюкзак, и на снег высыпалось его содержимое. Я замер, ожидая увидеть осколки тарелок, погнутые вилки и ложки, но вместо этого из рюкзака высыпался... прах. Серый, мелкий, безжизненный прах, похожий на пепел давно угасшего костра. Никакого следа от некогда изящных тарелок с позолоченной каймой, от серебряных вилок и ложек, от всех тех безделушек, которыми Йонас так дорожил – ничего не осталось, кроме горстки серой пыли.

Йонас молча смотрел на рассыпанный прах, и в его глазах застыло выражение горького разочарования и какого-то обреченного понимания. До меня, в этот момент, наконец, дошел смысл зловещего предостережения, написанного в старом дневнике.

Ветер подхватил пепел, развеивая его по округе, унося с собой последние надежды Йонаса на легкое богатство. Я молча стоял рядом, не зная, что сказать. Да и нужны ли были слова? Все было ясно и без них. Проклятый дом забрал свою плату, обратив в прах не только надежды, но и сами трофеи, оставив после себя лишь горький привкус пепла на губах и тяжелое чувство вины в наших сердцах.

Тяжелая дверь деревенского дома отворилась со скрипом, впуская меня внутрь. Я с трудом переступил порог, ощущая, как навалившаяся за день усталость и пережитые потрясения придавили меня к земле. В доме было тепло и уютно, пахло свежеиспеченным хлебом и чем-то еще, неуловимо домашним, что сразу же заставило меня почувствовать себя немного лучше.

Меня встретила вся семья. Они столпились в небольшой прихожей, их лица выражали смесь облегчения и тревоги. Первой ко мне подбежала Хелла. Едва я переступил порог, кинулась ко мне с объятиями, крепко сжимая меня своими худенькими ручками. В её глазах стояли слезы, но на лице играла робкая улыбка. Я почувствовал укол вины – она, должно быть, сильно испугалась, что я не вернусь, что и со мной может случиться что-то ужасное, как с Уве. Она выглядела намного свежее и живее, чем все последние дни, что несказанно меня порадовало. Исхудавшая, бледная, она напоминала мне хрупкий подснежник, пробивающийся сквозь толщу снега. Но сегодня в её облике забрезжил едва заметный огонек жизни.

— У тебя румянец, — удивленно заметил я, потрепав её по макушке и ласково улыбнувшись.

— Мы гуляли, — с гордостью заявил Рой. Он стоял тут же, с видом заправского защитника. — Я вывел её на улицу, наконец-то. А то она совсем уже зачахла в четырех стенах, скоро начнёт падать в обморок от недостатка воздуха, как какая-нибудь благородная девица из романов.

— Не выдумывай, Рой, — фыркнула Хелла, слегка оттолкнув его, но в её голосе не было и тени обиды, лишь легкое смущение.

— Так, не приставайте к господину Кесслеру, — вмешалась Фике. — Он, должно быть, устал с дороги и проголодался. А ну, марш за стол, а то ужин совсем остынет!

Мы прошли в столовую и разместились за большим деревянным столом. Я с теплотой оглядел родные лица, освещенные мягким светом керосиновой лампы. Мой взгляд остановился на Рое. Он приехал только вчера из Берлина, где вот уже четыре месяца учился в гимназии. Высокий, статный юноша с умными, проницательными глазами, он сильно повзрослел за время разлуки. Им редко разрешали выезжать за пределы гимназии, так что за эти месяцы мы виделись всего несколько раз: два раза приезжал он, и еще пару раз я сам навещал его в Берлине. В основном, мы обменивались письмами – длинными, подробными, в которых рассказывали друг другу обо всем, что происходило в нашей жизни. Я делился с ним своими мыслями и переживаниями, а он, в свою очередь, описывал мне свою учебу, новых товарищей, строгие порядки гимназии.