Шрифт:
Герцог плотно сжал губы. Он признавал правоту Поссевино, но годы беззаботного существования не выработали у него тех качеств, которые необходимы для преуспевания в этом мире. Вот Антонио — он поднялся почти на самый верх могущественнейшего ордена исключительно благодаря своему уму, жестокости и постоянному напряжению сил. Причём протекции у него практически не было, но зато с избытком было упорства и умения верно определять, к чему сейчас стремятся сильные мира сего. И следовать в этом русле. Да, пора браться за ум, иначе… Что — иначе, Джакомо Бонкомпаньи и думать не хотел.
— Я… согласен с тобой, — с трудом произнёс он, — и передай отцу, что я выполню его приказ [107] .
— Вот и хорошо, — улыбнулся Поссевино, на этот раз без елейности, а с простой искренней улыбкой, — думаю, этим ты сильно его порадуешь.
Иезуит вскочил в седло — он был неплохим наездником — и пустил лошадь шагом, перейдя за воротами дворца на рысь. Герцог посмотрел ему вслед и вернулся в кабинет в твёрдой уверенности с завтрашнего дня начать новую жизнь. А сегодня… Он дёрнул за шнурок звонка. В кабинет вошёл слуга.
107
После смерти Григория XIII Джакомо Бонкомпаньи получил в распоряжение двухтысячный отряд для борьбы с разбойниками в Папской области. Он попытался вмешаться в выборы нового папы, но неверно оценил свои возможности и в результате лишился части назначений, полученных при прежнем папе. Он прожил 64 года, и его влияние, хотя и не достигало тех высот, что ранее, оставалось достаточно большим.
— Позови моего секретаря, — приказал герцог…
Истома выбрался из дворца ближе к вечеру. На его удивление, герцог не возражал, когда русский попросил взять из его запасов две бутылки нового вина. Истома постоял немного в подвале, подумал и взял ещё три. Нагружённый вином, которое он сложил в приобретённую уже в Риме вместительную кожаную сумку, Шевригин отправился на конюшню. Здешний конюх, хорошо изучивший привычки необычного гостя, уже приготовил всё к отъезду.
Выйдя за пределы дворца, Истома некоторое время ехал шагом. Он ощущал какое-то беспокойство, что-то казалось необычным. Он огляделся: вроде всё, как всегда, ан нет, сердечко то и дело ёкает, намекая на какую-то если и не опасность, то на неправильность, без которой вполне можно обойтись. Отчего-то вспомнилась Барсучиха, рассказы матери, как она его отстояла у судьбинушки. Да и потом, прозорливость детская, другим чадам не присущая, — откуда? Значит, действительно, есть в нём что-то такое. Не просто так соринка в левый глаз попала да холодок от затылка к копчику пробежал. Выходит, поостеречься надо. Ему-то, конечно, ничего сделать не посмеют, а вот другим…
Истома оглянулся ещё раз и дал коню шпоры: "А ну, соглядатаи, если вы есть, догоните! Нет, не догоните, а если сами на конях — так хоть узнаю, кто вы такие". Шевригин намеренно уходил на окраину Рима — подальше от жилья Орацио и Джованни. Шёл быстрой рысью, на прямых и пустых улицах порой переходя в намёт. Иногда оглядывался — а ну, кто там, покажись!
Но никого не было. Преследователи, если и шли за ним от дворца, отстали по причине безлошадности. Покружив ещё по Риму, Истома окольными путями добрался до жилища Орацио и Джованни.
Истома привязал коня у дверей и остановился: смогут ли найти его по коню? Нет, совершенно точно. С улицы вход не виден, а обыскать все римские дворики — на это не ищейки нужны, а пара рот городской стражи, и то вряд ли.
Оба квартиранта уже были на месте. Джованни радостно обнял его — он всегда был более страстным, чем уравновешенный Орацио. Художник пожал Истоме руку и скромно уселся за стол.
— Друзья, привёз я вам вина с герцогского стола, — сказал Истома. — Его гости считают, что лучшего вина не бывает. Прошу, оцените его.
С этими словами он поставил все пять бутылок на стол. Джованни аж заурчал, словно кот при виде таза, наполненного кроличьей требухой, и, развернувшись, достал с полки три стакана.
— Ох, — огорчился Истома, вспомнив, что во время долгой поездки по городу совершенно забыл купить сыра, колбас и хлеба, — а об остальном-то я запамятовал.
— Ничего, — ответил Джованни, — Орацио у нас молодой, нога быстрая. А лавок в округе — сколько угодно.
Истома потянулся к кошелю с дукатами, но астролог остановил его:
— Не надо, брат. Мы и так много за твой счёт съели и выпили. Мне сегодня выплатили жалованье, поэтому оставь золото себе. Тебе оно в дороге пригодится. Ты ведь прощаться пришёл?
Джованни достал из поясного кошелька несколько серебряных монет и протянул их Орацио.
— У меня тоже деньги есть, — обиделся художник, — могу и сам заплатить.
— Молодец, — одобрил Джованни, — покупай и на мои, и на свои. Жизнь ведь нынешним вечером не кончается, всё съедим.
Они выпили по стакану, и Орацио отправился за продуктами.
— Как ты догадался, что я прощаться пришёл? — спросил Истома.
— Вино уж больно хорошее. Ни разу ты из герцогских подвалов ничего не приносил. Вот я и подумал.
Он ударил себя в грудь:
— И вот здесь что-то стукнуло. Так и понял.
— Барсучиха, — негромко произнёс Истома по-русски.
— Что? — не понял Джованни.
— Дом вспомнил, — ответил Истома.
— А-а-а, — протянул астролог, — слушай, Истома, давно хочу тебя спросить.
— О чём?
— Хороший ты человек. И чего бы тебе здесь, в Риме, не остаться?