Истома удивлённо посмотрел на него:

— С чего бы это?

— Сам же рассказывал, у вас там полгода — зима такая, что снегу по шею, а лето — как у нас зима.

— Ну, не совсем так, — смутился Истома, который, действительно, как-то раз спьяну приврал ради красного словца.

— Да что тебя там держит? Царь у вас — как лютый зверь. Ты же говорил, что многие, кто составляет славу державы, поплатились не за действительные, а за мнимые грехи. Ведь так?

Истома вспомнил Дмитрия Хворостинина и промолчал [108] .

— Истома, да посмотри ты кругом! — горячо произнёс Джованни. — Ты и здесь карьеру сделаешь, и даже легче, чем дома. Теперь дом твой здесь будет. Всякий человек ищет, где лучше.

— А как же держава? Как родина?

— А что держава? — презрительно хмыкнул Джованни. — Державе от людей одного надо — чтобы больше делали и меньше требовали. Такова суть вещей, Истома, и изменить её не дано никому.

— Как же жить вне державы? Так и забудешь, какого ты роду-племени.

— Да множество людей так живёт. Я думаю, что государство и не нужно вовсе. Оно лишь тянет из людей все соки, мало что давая взамен. Думаю, когда-нибудь настанет время, когда никакого государства не будет, а все люди будут жить общиной, где все всем будут братьями. Ну и сёстрами, конечно.

— А как же законы? Без законов как жить? Как дикие звери?

— Почему как звери? Есть обычаи человеческие. Решишь уйти к другому народу — принимай его обычаи. По ним и живи.

— А чем обычаи от законов отличаются, Джованни?

— Да ты как будто не видишь ничего, брат! Обычаи людские направлены на всё доброе, а законы только и знают, как бы людям нагадить. По совести надо жить, брат.

Истома усмехнулся:

— А что такое жить по совести?

— Да как же ты не понимаешь? Добра надо желать людям и творить добро.

— А если для кого-то по совести — значит, отобрать у чужой общины и отдать своей?

— Это не по совести.

— Это ты так считаешь. А кто-то считает по-другому. Как ему объяснить, что ты думаешь правильнее, чем он?

Джованни задумался.

— Никак не объяснишь, — прервал его размышления Истома, — потому как у каждого человека свои представления о том, что является добром, а что — злом. И чтобы люди эти, которые думают по-разному, не передрались, и придумывают законы. А чтобы разнять людей, которые всё же начали драться, нужна стража. И суд, чтобы решить, кто из них прав. А если соседи посчитают, что они правы, а твоя община не права, — войско для защиты нужно. И всё это вместе — и есть государство, или держава, как в моём отечестве говорят. И как сделать иначе, чтобы по справедливости и никого не обидеть — неизвестно.

Дверь распахнулась, и на пороге появился весёлый Орацио, держащий в охапку сумку с едой. Увидев печальное лицо Джованни и расслышав последние слова Истомы, он сказал:

— Что, Джованни, опять про Уранополис проповедуешь?

— Что за Уранополис? — поинтересовался Истома.

— Город такой был. Давно, — ответил Джованни и замолчал.

— Так расскажи.

— Это сразу после Александра Македонского было, — ответил астролог, — знаешь такого?

— Конечно, — ответил Шевригин, хотя знал лишь о самом факте существования великого полководца. А узнать подробнее всё как-то недосуг было.

— Когда он умер после завоевания полумира, то его полководцы — их звали диадохи — разорвали его державу на части, и каждый стал править как царь.

— И ведь наверняка каждый из них считал, что он-то лучше сумеет распорядиться своим владением, — с едва заметной ехидцей прервал его Истома.

— Наверно, — мрачно ответил Джованни. — Тогда на севере Греции построили город, который назвали Уранополис, или Небесный город. Философ Алексарх, который был там правителем, сделал равными рабов и свободных и даже придумал особый язык для граждан Уранополиса. Он пригласил туда других философов, а также художников, скульпторов и учёных из разных народов. Он хотел создать самое справедливое государство.

— А воинов он туда не приглашал? — спросил Истома.

— Об этом ничего не известно.

— Ты вот сам посуди, Джованни: диадохи эти, которые поднаторели в битвах, рвут на куски державу Александра, а тут какой-то философ создаёт справедливое государство и даже воинов в него не приглашает. Готов поспорить, что государство это существовало ровно столько времени, сколько надо, чтобы подошла даже не самая большая и не самая хорошо вооружённая толпа солдат. А потом всё, только пожарище и трупы. Ведь так и было, правда?

— Спор этот бесконечен, — грустно ответил Джованни, — люди, увы, пока не готовы к такому устройству общества.

— Я тебе то же говорил, — весело сказал Орацио, — поэтому, давай, каждый из нас на своём месте будет создавать маленькие частицы добра. Глядишь, через сто лет или через тысячу этих частиц станет так много, что они соединятся и сделают возможным то самое, о чём ты мне каждый вечер твердишь.

Говоря так, художник разлил вино по стаканам и отрезал от хлеба три больших куска. Джованни, не дожидаясь, когда будет порезана колбаса, мрачно отломил от неё большой кусок, откусил и начал жевать.