Шрифт:
Добавляю про Брика из другого разговора.
– У отца Брика был дом на Арбате. Смотрел на площадь и улицу. Был двухэтажный, но занимал целый квартал. Отец Брика был очень богатый человек. Поэтому у Осипа всегда были деньги. Это ему мешало работать. А он был умный, очень знающий человек. Он был логический, невдохновенный. Мы называли его “губернатор захваченных территорий”. Он давал деньги на наши первые сборники. У него был знак ОМБ – еще до того, как он что-либо издал (1 июня 1975 г.).
Тогда, в марте, когда возил статью, я провел в Переделкине почти весь день. Под вечер сказал, что раз к моим писаниям здесь относятся снисходительно, то прочту свое стихотворение “Старик”. Чтоб было понятно дальше, вынужден привести вторую его половину.
…Быт тек российским сладким сном.Ох, мелкая печать,И различается с трудом,И надо ль различать?Как долговечен человек —Как тот газетный лист.Встречал двадцатый новый векВеселый гимназист.К нему принес я пыль газетИ их страниц печаль,Что ничего того уж нетИ никому не жаль.Не жалко было и тогда,И скучно стало им.…В восьмидесятые годаСо стариком сидим.“Бросали бомбы?” – “Да, бросал.А может – лишь хотел.Не все ль равно, с чего пошло,С желаний или дел?..Статья, иль бомба, или стих,А результат – един.Все, все работало на них.Все шло в котел один.Все в нем кипели – все как есть…”“Все?” – “Да. Казалось нам —Культуру надо делать здесь,Идти к большевикам.И повязали всех одним,Теперь – уже навек…”Со стариком вдвоем сидим,И истекает век.В его глазах стоит печальИ стынет века взвесь.И тех ему немного жаль,Кто остается здесь.Последнюю строфу читать явно не стоило.
В.Б. промолчал – может, потому, что мы были не одни. Но через час или полтора посреди другого разговора вдруг сказал:
– Вы говорите: шли к большевикам. Шли. Они обещали, что все будет быстро. Это нравилось. У кого был темперамент.
Им было не важно настоящее – они хотели сорвать ставку истории.
Звали. Можно было работать. Кто хотел работать. Мог ждать тот, кто не хотел.
Всеволод (Вс. Иванов) говорил: большевиков предпочитаю за энергию.
Мир менялся. Искусство менялось. Это было интересно.
Эйзенштейн говорил: есть два искусства – советское и большевистское. Он забыл: есть третье. (После паузы.)
Я не сидел. Ни разу. И выжил. Это почти чудо. Вы правы – не осталось никого. (В начале были строки: “…одна / Сквозит сосна, / А дальше – перерыв. / С боков – лишь ветра синева, / Все рядом с ней – подрост. / Совсем одна, давно одна…”) Совсем никого.
Заплакал. Заключительную строфу читать, конечно, было жестоко.
Одна из последних фраз, которые я слышал от него в больнице. Я уже уходил. Он долго смотрел на меня, потом сказал:
– Тынянов умер. Эйхенбаум умер. Оксман умер. Все умерли.
Под конец надо сказать о позднем Шкловском и ОПОЯЗе.
Когда вышел тыняновский том, мы с М. Ч. сразу принесли его Шкловскому.
Обрадовался, стал листать, читать – в секунды целые страницы (он это умел).
– Шкловского много. Сколько у вас на этот том ушло?
– Пять лет с лишним.
– Успели состариться. Но вы их переупрямили.
Наткнулся на свои слова из письма Б. Эйхенбауму 1940 г., гордые слова: “Когда будут промывать библиотеки, окажется, что книги наши тяжелы, и они лягут, книги, золотыми, надеюсь, блестками, и сольются вместе, и нам перед великой русской литературой, насколько я понимаю дело, не стыдно”.
– Хорошо писал. А то, что многое идет от Бодуэна, сейчас чувствуется? Якубинского много? Не очень? Из него сделали сначала марксиста, потом марриста, потом профессора – так он и кончился. А с него начинался ОПОЯЗ.
Хороший сборник. (С завистью.) Мне бы такой.
– В.Б., – сказали мы уходя, – вам мы эту книгу дарим среди первых, потому что знаем, что вы один из двух или трех человек в мире, кого она так порадует.
– Да. Дайте я вас поцелую. (Прослезился.) И надпись хорошая (28 февраля 1977 г.).
А надпись М. Ч. придумала такую: “Основателю ОПОЯЗа опоязоведы с опоязолюбовью”.
В юбилейных речах, в статьях издавна многие (почему-то главным образом друзья) говорили и говорят об отходе Шкловского от идей ОПОЯЗа, его “преодолении” и т. п. Конечно, он провоцировал на это сам. Не раз, поддавшись требованиям или спеша навстречу им, публично осуждал “ошибки” ОПОЯЗа, утверждал, что изменяется, “не устал расти”. Но у меня всегда было стойкое ощущенье, что мыслил он по-прежнему в категориях изобретенного им формального метода. Точнее, его мышление распадалось как бы на две несоединимые сферы – одну “формальную”, другую – нет. В последнем роде им написано немало – во всяком случае, Шкловский с тридцатых годов честно пытался это делать. Но как-то плохо удавалось, все время срывался. Недаром его оппоненты (если можно назвать этим словом большую часть раздраженных или злобных его критиков) не верили ни в его отречения, ни в его социологию.
Я мог бы привести десятки его высказываний совершенно опоязовских. Их можно найти и в любой из его последующих книг – даже послевоенных, хотя легко себе представить (да и известно), какую редактуру (и авторедактуру) они проходили. Высказывания эти очень интересны: некие знаки того, как бы развивалась формальная школа, если б она нормально развивалась.
– Моя лучшая статья – “Искусство как прием”. Ее переводят сейчас во всех странах. Я написал ее в двадцать два года. Сколько? Дней пять. Но были закладки. Сам не знаю, как написал (20 мая 1971 г.).