– Я считаю Шкловского, – сказал М.М., – основателем всего европейского формализма и структурализма. Главная мысль была его. И вообще много, всегда много свежих мыслей. А уж когда нужно было исследовать дальше, это делали остальные. Впрочем, он и здесь много сделал.

Гуляли с В.Б. и Серафимой Густавовной по переделкинской ул. Гоголя. К даче Евтушенко подъезжает машина, выскакивает он сам.

– Виктор Борисович! А я как раз вчера перечитывал “Zоо” (произносит: “Zoo”). Я был весь раздрызган, а эта книга меня собрала. Великая книга!

В.Б. привычно улыбался.

– Можно я сделаю ваш портрет? Я сейчас в таком настроении. Я же великий фотограф. У меня была выставка в Лондоне.

Мгновенно извлек из машины аппарат, щелкнул несколько раз и убежал.

В.Б. проводил его взглядом:

– В Берлине со мной на бульваре раскланялся верховой, а потом пригласил в гости. Это был Василий Иванович Немирович-Данченко. Вся квартира была заставлена томами его собственных сочинений. “Я пишу каждый день лист высокохудожественной прозы”, – сказал он мне. И прочитал что-то. Действительно, это можно было печатать. Настолько плохо, что можно печатать (31 марта 1980 г.).

В последний год жизни В.Б. работал над статьей о Чехове, статья не складывалась, были отрывки. В.Б. сказал, что надо показать чеховедам. Его тогдашний секретарь (А.Ю. Галушкин) назвал мое имя.

– А разве он все еще изучает Чехова? Я думал, – царственно сказал Шкловский, – меня!

Удивительно, но от “нормальных” ученых о Шкловском мне почти всегда приходилось слышать что-нибудь снисходительное – я говорю о тех, кто в целом относился к нему хорошо. Неужели они и впрямь считают, что в чем-то его превосходят? И неужто годами и потом нажитое упорядоченное знание по одной теме мешает дать себе отчет в том, что ты не в состоянии написать и одной такой страницы, придумать ни одной подобной мысли? Неужели так девальвировалась ценность острого, странного, нового, единственного в своем роде?

К семидесятилетию выхода в свет “Воскрешения слова” “Вопросы литературы” заказали мне статью. Прошла верстка. И вдруг в уже вышедшем номере нахожу не свою фразу. Какого характера была вставка, видно из моего письма тогдашнему редактору М.Б. Козьмину: “Получив «Вопросы литературы» (1984. № 2) со своей заметкой о Шкловском, я обнаружил, что фраза, читавшаяся в верстке «История науки внесла свои поправки в теории формалистов», исправлена (видимо, в сверке) на: «История науки раскрыла несостоятельность теории формалистов» (с. 278). Вставка не была со мною согласована. Эта вставка зачеркивает всю мою пятнадцатилетнюю работу по изучению и изданию наследия Ю. Тынянова, Б. Эйхенбаума, В. Виноградова, В. Шкловского” и т. п.

С ощущеньем, будто напился помоев, ехал я в Переделкино. А мне-то хотелось порадовать В.Б. первой статьей о его молодости, времени, которое он так любил.

– С этой статьей, – начал я, едва выслушав, что говорили мне Варвара Викторовна и Н.В. Панченко, – произошла неприятная история…

– Вам что-то вписали, – быстро сказал В.Б.

– Как вы догадались?

– Это нетрудно. И не просто вписали, а исказили самое главное. Так?

Я прочел вставку. В.Б. смеется. Видимо, у меня было удивленное лицо, потому что он сказал:

– Я привык. Ведь они – как? Рассматривают статью на просвет, безошибочно находят солнечное сплетение и вырезают его. Это же бандиты. Или вписывают что-нибудь. Тоже бандитское. Не расстраивайтесь. Вы заметили правильно: я тогда много делал – разного. Не огорчайтесь. Они всегда так поступают.

– Как же не огорчаться? Нам как-то до сих пор удавалось обходиться без такого рода вставок. Но это мне урок: не должно быть ни одной фразы, провоцирующей на них. У Мариэтты таких фраз нет.

Говорили о Чехове. С него В.Б. перешел на своего брата Владимира, который Чехова не любил.

– Ему казалось, что Чехов холодно относится к религии. А сам он был церковник. Всегда крестился на купола, даже со сбитыми крестами. Тогда это эпатировало.

Его арестовали как эсперантиста (пришла Варвара Викторовна, уточнила: “году в 34-м”). Я был у него на Беломорканале. Он был землекопом. Я им там сказал: “Я здесь чувствую себя живым соболем в меховой лавке”.

Гимназистом я выступал в каком-то религиозном обществе. Просто потому, что мне хотелось говорить. Потом к нам домой пришли какие-то лица из Духовной академии, которые меня слышали, и стали уговаривать отца отдать меня туда – им нужны были хорошие проповедники.

Много говорил о Бриках.

– Лиля меня не любила. У нее в комнате висело масло: Лиля обнаженная, в натуралистической манере. Однажды она сделала мне предложение в прямой форме. Я не согласился: Эльза была лучше. Эльза, когда я с ней был в первый раз, удивилась: “Я не думала, что ты такой специалист”. Длинного романа не было. Были встречи. Когда встретились после “Zоо”, она сказала: “Теперь это получается у тебя хуже”.

У Бриков деньги вносил один Маяковский. Они его высасывали. У Лили был богатый отец, у Осипа – тоже. Они привыкли жить хорошо. Я Брика не любил – в этом и перед ним виноват. Лиля не любила меня. Боялась, что знакомство со мной повредит ей в глазах одной организации. В каменной пристройке они поселили Катаняна. Потом он вполз в квартиру. (Запись про Бриков заканчивается непонятной отрывочной фразой: “Брик – ослиная челюсть”.) (28 марта 1984 г.)