По поводу эволюции литературы:

– Эволюции как улучшения нет. Есть другая. Такая. Искусство не одноэтажно: есть рыбы и птицы, каждые занимают свое место. Иногда меняются местами.

Хвоя и листва растут в одно и то же время. Все есть одновременно. Но соотношение переосмысливается.

– В.Б., вы и Тынянов, – говорю я провоцирующе, – так много писали о литературной борьбе. Могу даже процитировать: “Различные способы создания художественных вещей, различные художественные формы не существуют одновременно”. Это в “Ходе коня”. А теперь вы все время говорите о сосуществовании разных типов видения.

– Сосуществование тоже нельзя отрицать. Часто кажется, что смена. А на самом деле – амбар с набором всего. Каждый приходит и когда надо – берет.

Сосуществует несколько систем искусства – рядом. Одно наступает, но второе не уничтожается.

Это хорошо видно в архитектуре – разные архитектурные формы сосуществуют. Например, в Ленинграде.

Пушкин описал украинскую ночь. Но Гоголь говорит: “Нет, вы не знаете украинской ночи!” И описывает ее заново. Мир Гоголя живет рядом с украинским миром Пушкина.

Было две линии. Тынянов показал это в “Архаистах и Пушкине”. Но они прочерчивались в одно время. И были не изолированы.

В искусстве прежде существовавшая система отвергается. Отбрасывается все сделанное. Но оно продолжает существовать (22 апреля 1983 г.).

Я не помню случая и не записал ни одного его слова, ставившего под сомненье направление работы ОПОЯЗа или его деятельность. К ОПОЯЗу он относился с нежностью, как к своему детищу, первые шаги которого он видел, с которым пережил детские болезни и его цветущую молодость, видел его преждевременный конец и насильственное забвение, дожил до его всемирной славы.

За несколько месяцев до смерти В.Б. подарил мне фотографию, на обороте которой написал:

29 марта 1984 г.

Это я, Виктор Шкловский.

Мне он не нравится.

Но ОПОЯЗ был и не умер.

Виктор Шкловский, старик, будет говорить.

Вспоминать тяжело, потому что в ушах начинает звучать знакомый голос:

– Приходите. Поговорим об ОПОЯЗе.

Книжка эта написана следующим образом. Первоначально я задумал дать ряд очерков русского Берлина, потом показалось интересным связать эти очерки какой-нибудь общей темой. Такой темой я взял “Зверинец” (“Zoo”), заглавие книги уже родилось, но оно не связало кусков. Пришла мысль сделать из них что-то вроде романа в письмах.

Для романа в письмах необходима мотивировка – почему именно люди должны переписываться. Обычная мотивировка – любовь и разлучники. Я взял эту мотивировку в ее частном случае: письма пишутся любящим человеком женщине, у которой нет для него времени. Тут мне понадобилась новая деталь: так как основной материал книги не любовный, то я ввел запрещение писать о любви. Получилось то, что я выразил в подзаголовке “Письма не о любви”.

Тут книжка начала писать себя сама, она потребовала связи материала, то есть любовно-лирической линии и линии описательной. Покорный воле материала, я связал эти вещи сравнением: все описания оказались тогда метафорами любви.

Женщина – та, к которой пишутся письма, – приобрела облик, облик человека чужой культуры, потому что человеку твоей культуры незачем посылать описательные письма. Я мог бы внести в роман сюжет, например описания судьбы героя. Но никто не поклоняется тем идолам, которых он сам делает. К сюжету обычного типа у меня то же отношение, как у зубного врача к зубам.

Я построил книжку на споре людей двух культур; события, упоминаемые в тексте, проходят только как материал для метафор.

Это обычный прием для эротических вещей: в них отрицается ряд реальный и утверждается ряд метафорический. Сравните с “Заветными сказками”.

Берлин, 5 марта 1923 года

О Сад, Сад!

Где железо подобно отцу, напоминающему братьям, что они братья, и останавливающему кровопролитную схватку.

Где немцы ходят пить пиво.

А красотки продавать тело.

Где орлы сидят подобны вечности, оконченной сегодняшним, еще лишенным вечера днем.