Шрифт:
– Папа, папа, - плачет Муся.
Слезы текут по ее щекам, и мы видим, словно сквозь бегущую водяную пленку, как начинает дрожать и смещаться мир реального видения. И вот уже рыжие кони несутся прямо на нас и через мгновение, кажется, стопчут, сровняют нас с землей. Но что это? И земля сдвинулась, поднялась клубами, словно пар. И тени повсюду мелькают, огромные тени перечеркивают дымный небосвод. А потом все затихает, опадает какими-то черными хлопьями. И мы видим бескрайнюю, унылую пустыню, всю в рытвинах да в воронках, как изрытое оспой лицо.
Полную тишину подчеркивает мерный ход часов да тихое потрескивание дров в горящей печке. Мусина комната в Тюмени. Тетя Феня сидит у изголовья кровати, вяжет кружева. На подушке исхудалое Мусино лицо. Мы ее почти не узнаем - она острижена наголо и так похудела, что похожа на мальчика. Она открывает глаза и долго с недоумением смотрит на тетю Феню.
– Где я, тетя Феня?
– спрашивает она тихо.
– У нас, в Тюмени.
– А где папа?
– Ты спи, спи...
– Нет, тетя Феня... Я хочу знать все, - сказала Муся.
Тетя Феня молча глядит на нее, и глаза ее наполняются слезами...
– Где он умер?
– спрашивает Муся.
– В Кургане, в крестьянской больнице... Я поехала вслед за тобой... И нашла вас обоих в тифу. Ивана Николаевича взял к себе в палату доктор Успенский, его знакомый... Сам ходил за ним... Но все было напрасно.
Муся смотрит в потолок невидящими глазами. Помолчали.
– Когда вы с ним познакомились, тетя Феня?
– Двадцать пять лет назад... Мы с твоей матушкой работали в Красноуфимской женской прогимназии. Я вела немецкий язык, она рисование... И обе были влюблены в земского статистика Ивана Николаевича. Он и смолоду был неброской красоты, зато уж начнет говорить - божий огонь! На его лекции как в театр ходили...
– Тетя Феня, извини за нескромный вопрос: а ты влюблялась?
– Да... Однажды в жизни...
– А почему же замуж не вышла?
– с наивной простотой спрашивает Муся.
– Потому что не хотела изменять... ему...
– Тетя Феня уткнулась в свое вязание и быстро вышла.
– Вот оно что!
– Муся встала с постели, пошатываясь, подошла к столу. Вот оно что! И мне больше никого не надо... С тобой останусь...
– Она взяла со стола карточку Василия, выдвинула боковой ящик, достала оттуда тоненькую пачку писем, подошла к печке и бросила все это в огонь...
Карточка и письма вспыхнули и на какое-то мгновение в комнате стало светлее.
Муся глядела, как они догорали, и прошептала:
– Клянусь тебе, папа, я сделаю все, что ты не успел!
И опять перед нами те же сосны, где похоронен Иван Николаевич. Но рядом уже не поле, а тот самый луг, на котором они когда-то собирали гербарий.
И снова та же картина: Твердохлебов в неизменной соломенной шляпе, юные Ирина и Муся в легких пестрых платьях, в белых панамах.
– Ну, вот мы и собрались все вместе, - говорит отец.
– Папа, - кричит Муся.
– А где же колоски? Ты обещал колоски!..
– Поле вон там, за темным лесом, - отвечает отец.
И в самом деле: за высоким сосновым кряжем открывается беспредельное поле. И тихо в поле - ни ветерка, ни дуновения. День клонится к закату.
Иван Николаевич и дочери его входят в пшеницу по грудь, как в воду, и, оглаживая рукой колосья, уходят все дальше и дальше.
И смотрит на них от сосны Мария Ивановна, старый человек с таким усталым и таким светлым лицом.
Вот она сдвинулась и пошла за ними туда, к горизонту.
Так они и растворяются среди высоких созревающих хлебов.
1972