Шрифт:
Залились хриплым утробным брехом собаки. Василий тотчас стал передразнивать их.
– Господи! Какой ты еще ребенок!
– сказала она.
– А ты бука.
Возле длинной приземистой избы их встретил очень похожий на того мужика во ржи седой, как лунь, старик. И одет совершенно так же: на нем длинная полотняная рубаха, на ногах желтые улы из рыбьей кожи.
– Здравствуйте, дедушка!
– Здорово живетя! Проходите в избу.
– Мы на часок, за колосками пшеницы.
– Муся показала мешочек.
– Нам хозяин разрешил.
– Рвитя, рвитя, - сказал дед.
Поле было тут же. Пока Муся и Василий собирали колоски, старик сходил в избу и принес глиняный кувшин медовухи, берестяную кружечку-чумашку да большой кусок копченой медвежатины.
– Подкрепитесь на дорожку-то. Вот медовуха да шматок медвежатины, сказал старик.
– Нам, право, как-то неудобно...
– Спасибо, дед!
– сказал Василий, перебивая Мусю и принимая его дары.
– Право же, неудобно, - пыталась урезонить своего напарника Муся.
– А чего ж неудобного? Вон там гумно с навесом, сенцо свежее. И располагайтесь как дома, - сказал старик.
Гумно на лесной опушке - сарай плетневый, молотильный ток, еще не чищенный с прошлогодней поры, омет старой соломы. Василий расстилает в сарае на свежем сене брезентовые куртки, нарезает мясо.
– Ну, как тебе наши якуты-тунгусы?
– Пока мы имеем дело больше все с кержаками, - ответила Муся.
– Они уже вполне объякутились. Смотри - чей продукт?
– указывает Василий на медвежатину.
– Наш, якутский.
– Ну, такого добра и в России хватает.
– Погоди, вот заберемся в низовья - я тебя там олениной накормлю. Ну, давай за Якутию!
Муся выпила.
– Божественно!
Василий налил себе.
– Во имя твое!
– и выпил.
Они потянулись к медвежатине. Василий поймал ее руку, крепко сжал пальцы и притянул к своим губам. Она глядела на него широко открытыми глазами.
– Милая, милая!..
Он стал целовать ее руку, плечо, шею мелкими быстрыми поцелуями. И обнял, сграбастал всю ее и заслонил плечами, спиной, всем телом своим.
И мы видим соломенную крышу, всю в решетниках и в неошкуренных слегах. На краю стрехи сидит пегий зяблик с кирпичной грудкой и заливается:
чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!
чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!
В лагерь пришли они в сумерках. На берегу Лены возле самой тайги были натянуты две палатки: маленькая для Муси и большая для мужчин. Филипп Лясота и Макарьев уже сидели возле костра и спорили. На треноге висел большой медный чайник и котел, в котором варилась уха. Рядом лежали еще не собранные рыболовные сети. Лебедь подкладывал дрова и помешивал в котле.
На Мусю и Василия никто не обратил внимания; Муся прошла к себе в палатку, а Василий стал помогать Лебедю.
– Просто многие из наших злаков под воздействием культуры претерпели глубокие изменения, - возбужденно говорил Лясота.
– Я чую, куда ты метишь, - сказал Макарьев.
– Куда?
– В дешевую социологию, - ответил Макарьев: - Причеши, мол, идиота или хама, поставь его в культурные условия, и он прямо на глазах переродится.
– Да, переродится!
– крикнул Лясота.
– И станет мудрым, чистеньким да гуманным?
– язвил Макарьев.
– Ты просто не веришь в творчество масс!
– горячился Лясота.
– Брось ты эти громкие фразы. Подражаешь самому Терентию Лыкову! Меня демагогией не возьмешь. В каждой массе есть и порядочные и хамы. Давай уж оставим массы политикам да философам. Займемся нашими баранами: ты ведь чего хочешь? Блеснуть и подскочить, да? Новые сорта пшеницы трудно выводить, да и долго. А вам бы что-нибудь эдакое отыскать. Враз бы отличиться, перевернуть. Революцию в биологии устроить. Эх!.. Работать надо.
– А я дурака валяю?
– Нет, фокусничаешь.
– А я тебе говорю, - опять повысил голос Лясота, - многие злаки видоизменились, понял?
– Ну и что из этого следует?
– спрашивал Макарьев.
– А то, что ваши толки о стойкости наследственного вещества... эти хромосомы, гены - мистика!
– И все-таки виды остаются видами - овес остается овсом, а пшеница пшеницей. Тысячи лет! Как же ты это объяснишь?
– А так. Если принять материалистическое положение о возможности наследования приобретенных признаков, то выйдет: и овес, и пшеница в чистом виде не существуют: они частично изменяются.