Ох уж этот потопный октябрь. А чуть свет мать хватает ее, выдирает из сна, вынимает из грезы мира. Ее волокут за руки по комнате, переполох брызжет ей в кровь. Она думает, не кричи, не тревожь остальных, пусть не видят маму такой. Все одно не зазвучать ей, рот неповоротливая языкатая оторопь, а потому голос подает лишь плечо. Хрустит несогласно, звук такой, будто рука отгнила, древесная ветка, отломанная начисто. Из того места, что бессловесно, проступает осознание: распалось что-то в устройстве ее мира.

Тащат ее к выходу так, будто припряжена она к матери, тело гнется, словно неподатливое полевое орудие, ступни – тупые лемехи. Свет под дверью – ножевой порез. Глаза пытаются совладать с мраком, чтоб как-то зацепиться за мать, видят лишь руку, бледную, как кость, в тиски зажавшую ей запястье. Замахивается кулаком, промазывает, замахивается на темноту, на сам воздух-сообщник, упирается пятками в пол. Волю свою противопоставляет воле, пусть Сарина воля сейчас скорее животная мощь, тайная сила, думает она, подобная волу Нили Форда перед тем, как тот убил его и ушел, а теперь вот ее запястье жжется в материной хватке. Перекатывается с пятки на носок, ее тащат волоком к двери.

Навстречу им оплеуха стужи, словно именно их она и поджидала, зверюга, бдящая на рассвете, утро, что жмется книзу, грубое, серое. Покамест не настоящий холод зимы, пусть деревья и нахохлились, будто старики, оголенные пред наказанием, а земля осунулась и выжидает. Деревья здесь рябины, но не украшены ветвями благодати. Стоят зримо куцые и перекрученные, словно не найти им питанья в мелкой почве, задавлены вечно низким небом. Под ними проходит Сара с дочерью, девочка бледнокожа, ей четырнадцать, грудь все еще мальчуковая, длинные волосы застят лицо, и матери потому виден лишь дочкин оскал.

Мать силком усаживает ее на колоду. А ну сядь сюда, говорит она.

На миг кажется, будто разверзлась бескрайняя тишь, ветер, в вышине этой неугомонный скиталец, недвижим. Камни, слагающие гору, – громадные зубы, их сомкнули, чтоб слушать. В лужах девочка сама себе свидетель, видит, как нависает над ней перекрученная женская фигура, серая и уродливая. Миг тишины прерван, плеск крыльев и вжух темной птицы, что над их головами устремляется к холму. Думает она: что стало с мамой, пока я спала? Кто занял ее место? Она вдруг видит то, чего сердце ее страшится более всего: тупой нож, вытянут из-под материной юбки. И тут из ее собственной тьмы проступает байка брата ее Колли, глазищи наичестнейшие, байка о семье, какой уж так туго пришлось, что они пустили под нож младшенького. Или, может, старшенького? прикидывает она. Колли, вечно он со своими байками, вечно мелет языком, жизнью своей клянется, что все правда. Брось ты эти глупости, сказала она ему тогда. Но теперь-то знает, что одно ведет к другому, и что-то привело вот к этому сейчас.