– Зато тебе больше всех надо, - с какой-то злой обидой сказала Елена.

– Да пойми ты, если я этого не сделаю, не скажу, мне будет стыдно людям в глаза смотреть.

– Смотри-ка, застыдился, бедный. За людей переживает... Вон, у людей и дома свои, и автомашины. А ты все на казенной квартире живешь. За сорок лет один мотоцикл нажил.

– Мотоцикл-то с коляской! Все ж таки у тебя есть свой выезд. Правее меня сидишь, как начальник.
– Он ткнул ее шутливо в бок и захохотал.

– Да ну тебя!
– Она приняла эту шутку, озорно блеснули ее темные быстрые глаза. И радость вспыхнула в них за мужицкую стойкость крутой и неуступчивой натуры своего благоверного, и помимо воли растянулись губы ее в игривой улыбке, но только на одно мгновение... Затем ее небольшое, по-детски округлое личико затуманилось и озабоченно опали книзу уголки губ.
– Доездились! Что ж, опять в ассенизаторы пойдешь? В мусорщики?

– А что мусор? По двести восемьдесят рублей в месяц заколачивал! Мотоцикл купил.

– Эх, Леня!.. Ни самолюбия у тебя, ни гордости.

– По-твоему, самолюбие в том, чтобы идти на сделку с совестью?

– Да иди ты со своей совестью!.. Носишься с ней как с писаной торбой. Чего теперь делать будем?

– Живы будем - не помрем. Найду работенку. У нас безработицы не бывает.

– Поесть собрать?

– Нет. Молочка, пожалуй, выпью. Пойду в сарай, постругаю да дров поколю... А ты сиди дома, от телефона ни шагу.

– А что тебе телефон?

– Звонить будут, от "самого". Я ему все бумаги отнес и написал кое-что.

– Думаешь, примет?
– усмехнулась недоверчиво.

– Примет, - уверенно сказал Коньков.
– Он человек неглупый, поймет: не в его интересах выносить сор из избы. А я ведь на районном пороге не остановлюсь. Он меня знает.

До самой темноты провозился Коньков в своем сарайчике: то дрова колол, то протирал мотоцикл, то гнал стружку - новые доски шлифовал для кухонной перегородки, и все думал, как он войдет к секретарю, как поведет свою речь, издалека, по-умному, обложит Савельева, как медведя в берлоге; и такие доводы приходили на ум, и все так складно получалось, что он совсем успокоился и не заметил, как вечер подошел.

Елена пришла к нему в глубоких сумерках; он сидел на чурбаке, понуро свесив голову.

– Ты хоть бы свет включил. Темно.

– А?
– отозвался тревожно.
– Звонка не было?

– Нет. Ужинать пора.

– Хорошо. Я сейчас приду.
– А сам ни с места.

Елена прижалась к нему грудью, запустила пальцы в мягкие волнистые волосы.

– Переживаешь!
– потеребила губами кончики его ушей.
– Наверное, не примет тебя.

– Ничего... завтра в ночь поеду в область.

– Эх ты, Аника-воин! Пойдем, хоть накормлю тебя. Не то отощаешь. Гляди - штаны спадут.
– Она озорно оттянула резинку его лыжных брюк.
– Еще опозоришься перед начальством.

– Хорошо, Ленок. Ступай! Я сейчас приду.

Она поднялась на заднее крыльцо, растворила дверь и вдруг крикнула с порога:

– Ле-оня! Телефон звонит!

Он бросился, как тигр из засады, одним махом заскочил на верхнюю ступеньку крыльца, опередил ее на пороге и первым схватил трубку.

– Ты чем занимаешься?
– панибратски звучал в трубке знакомый басок первого секретаря.

– То есть как? В каком смысле?
– насторожился Коньков.

– А в самом прямом. Ты свободен?

– Так точно!

– Тогда давай ко мне. Мы тебя ждем тут.

– Я - в один момент. Через десять минут буду.

– Смотри за порог не зацепись, - насмешливо заметил секретарь.
– Ждем!
– И положил трубку.

– Ну, что я тебе говорил? Крой тебя горой!
– ликовал Коньков, потрясая поднятой рукой.
– Нам нет преград на суше и на море...

– Рано веселишься... Смотри не прослезись. Как возьмут тебя в оборот...

– Меня?! Да я их за можай загоню.

– Ну да... Заяц трепаться не любил. Поешь сперва, не то натощак-то голос сядет, - сказала, глядя, как он, не успев толком подпоясаться, уже китель натягивал.

– Ты что, не слыхала? Я же сказал: через десять минут буду у них.

– Господи! Не смеши хоть людей. Ты что ж, и побежишь, как пионер, через весь город?

– А мотоцикл на что?

– В райком, на мотоцикле?

– Только так.

– Дуракам закон не писан. Смешно.

– Смеяться будем потом.

22

В кабинете первого секретаря за столом уже сидели Стародубов и Савельев. Сам Всеволод Николаевич, поскрипывая протезом левой ноги, тяжелой развалистой походкой вышел из-за стола навстречу Конькову.

Это был сумрачный брюнет могучего сложения с густой седеющей щеткой коротко стриженных волос, в черном дорогом костюме и в белоснежной рубашке с откладным воротом.

– А вот и виновник торжества! Прошу к столу!
– приглашал он Конькова, бережно ведя под локоток.
– Ну, капитан, здорово разрисовал ты наши порядки по части лесозаготовок. Всем досталось, а мне больше всех. Всеволод Николаевич сел на свое место и хитро подмигнул Конькову.
– Только вот какая оказия: твой оппонент, прокурор Савельев, говорит, что спорить не о чем. Дело, которое он отобрал у тебя, освещается не с той стороны. Юридическое начало перепутал с хозяйственным.