– Ну, будет, будет, - утешал ее тот и виновато Конькову: - Извините, капитан... женщина.

– Да я понимаю. Может, мне выйти на минуту?

– Нет, - твердо сказал Чубатов.
– Когда болит зуб, его сразу надо дергать.

Даша умолкла внезапно и теперь смотрела во все глаза на Чубатова. Иван поцеловал ее как-то церемонно и обернулся к Конькову.

– Я готов, капитан, - хлопнул себя по животу: - У меня зипун - весь пожиток.
– Потом Даше: - Чего понадобится, попрошу у тебя.

– Я все принесу, - пролепетала она.

– Да, вот еще!
– Чубатов вскинул голову и как-то весело посмотрел на Конькова: - Капитан, а можно мне идти с гитарой?

– Можно... до самой камеры.

– Вот спасибо!
– Чубатов снял со стены гитару, подошел к Даше, еще раз поцеловал ее: - Не горюй!
– И потом капитану: - Пошли!

Чубатов шел рядом с Коньковым, как с приятелем, и пел под гитару:

Я поднялся к тебе на Большой перевал,

Я все ноги разбил, я все путы порвал...

Прохожие и подумать не могли, что один из этих двоих был арестованным, второй же - конвоиром.

А Даша стояла на крыльце, прислонившись к дверному косяку, и смотрела невидящими глазами прямо перед собой в темноту, откуда долетала к ней, все отдаляясь, негромкая песня Чубатова.

19

Коньков пришел домой поздно, в скверном настроении. Моросил дождь, и на сапоги налипла ковлагами придорожная глина. Обчищая об железную скобу сапоги, еще подумал: теперь бы выпить не грех с каким-нибудь приятелем. А Ленка разве компаньон в таком деле. Да еще и обругает, если предложишь.

Он постучал в оконный наличник. В сенях тотчас вспыхнул свет. Значит, ждала, с невольным одобрением подумал Коньков.

– Ты чего такой хмурый?
– спросила она с порога.
– Иль проголодался?

– С прокурором поцапался, - отвечал Коньков, снимая плащ.
– Дело у меня забирает.

– Подумаешь, беда какая. Отдай, пусть потешится.

– А тебя, говорит, накажем.

– За что?

– Чубатова посадили... А я не согласен.

– Ах ты! Какая жалость!
– всплеснула руками Лена.
– Не везет этой Дашке, опять ей горе мыкать в одиночестве.

Коньков присел на лавку, снял мокрые сапоги, надел шлепанцы.

– Начфин его гробит. Но мы еще посмотрим.

– Лень, а у нас гость!

– Иди ты!
– обрадовался Коньков.

– Пошли! Чего расселся?

– Идем, идем, - весело отозвался Коньков, потирая озябшие руки.

Посреди зала в красном креслице важно восседал Арсе и курил свою бронзовую трубочку. На нем были легкие бурые олочи, расшитый по бортам и вороту синий халат, а на голове покоилась старомодная, плетенная из черной соломы шляпа с вуалеткой. Сбоку над щекой свисал белый ярлык с указанием цены этой шляпы. Своя же заношенная кепка лежала на коленях.

– Арсе! Какими судьбами?
– радостно приветствовал его Коньков.

– В город приезжал... шляпу купил.
– Арсе мундштуком трубочки указал на голову.

– Шляпа-то дамская!

– Ну и что? Мне очень нравится. Красивая шляпа. Внуку подарю или внучке.

– Где ты ее раскопал? Таких уж не носят лет десять.

– Почему?

– На ней вуалетка.

– Какой вуалетка?
– Арсе снял шляпу и с любопытством разглядывал ее.

– А вот вуалетка, - указал Коньков на вуалетку частого плетения с черными мушками.

– Это накомарник, понимаешь, - сказал Арсе, снова примеривая на себя шляпу.

Коньков засмеялся.

– Ты бы хоть ярлык с ценой срезал.

– Это? Зачем? Красиво... И все узнают, сколько деньги платил.

– У тебя, брат, все продумано.

– Конечно, - согласился Арсе.

– Мать! А ну-ка накрывай на стол, чего погорячее!
– крикнул Коньков жене, хлопотавшей в прихожей, и снова Арсе: - Как ты меня нашел?

– Наши люди говорили.

– Откуда они знают, где я живу?

– Наши люди все знают.

– Пра-авильно, - усмехнулся Коньков, принимая от Елены тарелки и расставляя их на столе.

– Я приезжал тебе говорить: Гээнта не виноватый. Гээнта не поджигал лесной склад, - сказал, понизив голос, Арсе и подаваясь корпусом к Конькову.

– А кто же поджег его?
– Коньков хоть и оживился, и блеснул огонек в глазах его, но губы кривились в чуть заметной усмешке.

– Боборыкин поджигал, - уверенно ответил Арсе.

– Кто тебе сказал?

– Никто не говорил... Сам знай.