Родителям жаловаться было бессмысленно. «Ерунда, брось!» — сказал бы папа. И мама бы подхватила: «Тоже мне проблемы!» В этой истории они были на моей стороне, я ведь им все тут же рассказала. Да, конечно, на моей стороне, но как-то очень легко. Не вдумываясь. Барби для них была просто кукла. И слова Маши и ее бабушки — просто слова.

Ночью я два раза просыпалась и смотрела на пустую кроватку Барби — то есть на пустую конфетную коробку. В ту единственную ночь, когда Барби — моя Варенька, моя святая Варвара — спала здесь, из коробки поднималось тихое жемчужное сияние. Я думала — вдруг она вернется. Но было темно.

После завтрака я взяла прыгалки и пошла вешаться.

Но все-таки решила в последний раз зайти к Маше Волковой. Потому что она сказала, что прощает меня и дарит мне Барби, а я сказала «не надо». То есть как будто бы согласилась, что я украла, но отказалась от прощения.

Я пришла к ним, проскользнула в приоткрытую калитку — ах, времена, когда почти половина наших жителей не запирали калитки и заборы были с редким штакетником, — но вдруг раздумала объясняться с Машей. Там, прямо за воротами, был широкий въезд для машины — а тропинка рядом. Я набрала светлых камешков по бокам въезда и выложила на темном утоптанном шлаке — «я не крала Барби!». Я уже совсем заканчивала, но сзади раздались шаги. Я дунула прочь, побежала по аллее и услышала, как этот ихний племянник Игорь выскочил из калитки — калитка громко скрипнула старой пружиной, и топот за мной, он кричал «стой, стой!» — но я припустила к лесу. Он бы все равно меня не нашел. Я в лесу знала все тропинки.

Там было мое любимое место. Вечная лужа, вроде маленького болотца, и над ней раскидистое дерево, пригнутое книзу, с толстыми сучьями и узкими серебристыми листьями. Кажется, ветла.

В этой луже водилась странная лягушка, почти желтого цвета с пятнышками, я ее давно заметила. Вот и сейчас она выглянула и на меня посмотрела. Я ей подмигнула и развела руками — вот, мол, какое неприятное зрелище тебе предстоит, сестричка. Лягушка на всякий случай нырнула и спряталась.

А я полезла на ветлу налаживать петлю из прыгалок. Странное дело, я совсем не думала о маме с папой, и вообще ни о ком и ни о чем.

— Стоп! Стоп! Совсем с ума сошла! — этот самый Игорь прибежал.

Догнал и нашел, вот беда. Интересно, это все милиционеры такие дико ответственные?

Он чуточку подпрыгнул и дернул меня за ногу. Я свалилась с широкой толстой ветки, прямо ему в руки. Он поставил меня на землю. Тут мне стало страшно. Наверное, я представила себе, как это больно и противно — вешаться. Я даже села в траву. Стиснула руками колени, чтоб не было видно, как они дрожат. Ну а что делать? Больно, противно, а надо.

Игорь сел рядом со мной, обнял меня за плечо.

Я резко отодвинулась и, наверное, еще сильней задрожала.

— Не бойся! — сказал он. И повторил: — Не бойся меня, я ничего…

— Я не боюсь, — перебила я. — Я все знаю. Книжки читала, картинки видела, девчонки рассказывали. Твоя Машенька в том числе. Мне все равно. Я сейчас умру. Хорошо, не сейчас, через пять минут, какая разница?

Он привстал, снял куртку, пошевелил рукой в траве, нащупал и отбросил какой-то сучок или камешек, разгладил зелень, постелил куртку.

— Ложись на спину и закрой глаза.

Я легла. Мне было совершенно все равно. И даже чуточку интересно. Даже на время расхотелось вешаться. Я подумала, что повеситься всегда успею. Тем более после «этого», потому что мне тогда уж точно будет нечего терять.

Я лежала так несколько минут. Мне казалось, что долго. Потом я чуть приоткрыла глаза. Увидела, что он сидит рядом с блокнотом в руке. Он сказал:

— А теперь спокойно подыши. Как будто перед сном. Не жмурь глаза изо всех сил, а легонько так прикрой. И постарайся вспомнить, как это все было. Этого парня. Его одежду. Его велосипед. Главное, не спеши и спокойно вспоминай.

Я не могла вспомнить его лицо. Но я помнила руки. Царапины. Сбитые костяшки пальцев. Ковбойка в клеточку. Белая пуговица на груди. Коричневые кеды. Велосипед. «Темно-красная рама. Руль, обмотанный синей изолентой. Звонок на руле слева. Еще изолента на раме, но теперь зеленая, грязная. Педали без резинок, ободранное железо», — шептала я.

Игорь раскрыл блокнот и стал записывать.

Потом сказал:

— Если ты на самом деле все так хорошо запомнила, мы его найдем. То есть в смысле, я его найду. Вставай. Пошли.

— Прыгалки забыла, — я показала на дерево.

Он ловко залез на этот толстый боковой сук, отвязал прыгалки, кинул мне.

Я протянула ему руку, чтоб он помог мне встать.

— Сама, сама! — сказал он.

Через три дня ко мне пришла Маша, очень мрачная.

— Игорек зовет. Надо в Сретенское съездить.

Мы ехали на его жигулях.

Он говорил:

— Послушайте, девчонки. Вот я старше вас на десять лет. Работаю в милиции. Но я тоже все время удивляюсь, какая бывает жизнь. Удивляюсь, какая она некрасивая и тяжелая. Никак не могу привыкнуть. Это понятно. Мой папа — полковник. Мама — директор школы. А мой дядя — сам Петр Петрович Волков! — и он подмигнул Маше в зеркальце заднего вида. Как-то льстиво подмигнул — со злостью отметила я. — Да, девчонки. Я с детства жил в удобстве, в тепле и уюте. Не знал, да и сейчас до конца не знаю, как люди на самом деле живут…