Я тоже вышла — на крыльцо.

Зачем-то решила обойти дом с другой стороны. Сделала пару шагов и остановилась. Там было открытое окно, и взрослые, они разговаривали.

— Зря так издеваться над ребенком, — сказал Петр Петрович, Машин папа.

— Она не ребенок. Ей двенадцать лет! — ответила Лариса Николаевна.

— Тем более лучше сказать прямо. Так вот и сказать: «Ниночка, тебе отказано от дома!»

— А она поймет, что это значит?

— Поймет. Умная девочка из хорошей семьи.

— Вот и я говорю, из хорошей семьи! — возразил Петр Петрович. — Вряд ли она могла украсть.

— А я не говорю, что она украла! — чуть не взвизгнула Лариса Николаевна. — Сотый раз повторяю: в этом возрасте нет понятия «украсть». Она просто… Ну как это сказать… Вот! Взяла себе. И обманула подругу, рассказав какую-то несусветицу.

В кухню вошел Игорь, племянник Волковых: он приехал погостить. Ему было больше двадцати. Он был сначала курсант милиции, а теперь просто милиционер. Кажется, следователь, я не знала точно. Он посмотрел в окно, и мне на секунду показалось, что он меня заметил. Или нет?

Потом голос подала мама Маши. Наверное, она сидела в углу, поэтому я ее не видела.

— Я, конечно, глубоко уважаю Виктора Яковлевича и Наталью Ивановну… — это она про моих маму и папу. — Образованные, интеллигентные люди.

— Вот! — сказал Петр Петрович.

— Но у самых прекрасных людей могут быть самые разные дети!

— Вот! — сказала Лариса Николаевна.

Они еще что-то говорили.

Странно: как будто им больше вообще не о чем говорить.

Я посмотрела наверх и увидела черные ветки на фоне вечереющего неба, еще яркого, но уже с закатным золотом, примешанным к лазури. Был конец июля. Ничего, что я так красиво выражаюсь?

— Ничего, все хорошо, — сказал Андрей Сергеевич.

Я увидела эти ветки и поняла, что мне делать. Потому что я увидела свое тело, худое и дылдястое, с чуть подвернутой головой, тоже черное на небесном фоне, висящее среди этих ветвей.

Прыгалки. Я решила — вернее, в тот миг еще не решила, но уже захотела — повеситься на прыгалках. Я представила себе, как на прощанье поцелую их круглые деревянные ручки, уже подзатянув петлю на шее, за секунду до того, как шагнуть с кривого шершавого сучка вниз. То есть — вверх! Туда, в небо. Где с меня сойдет эта клевета, эта ложь, это гадкое, страшное, пока еще не произнесенное, но уже готовое выскочить слово — «воровка». Потому что я не крала эту Барби!

— Ты хотела сказать: «эту паршивую Барби»? — добавил Андрей Сергеевич.

— Нет! — вскричала Нина Викторовна. — Эту прекрасную, бесценную, любимую Барби! Зачем ты про нее так?

— Извини, — сказал он.

Нина Викторовна продолжала:

— От жалости к себе я заплакала. Потом пошла дальше, вокруг дома. Но воткнулась в совсем непроходимый шиповник, и повернула назад, и опять прошла мимо крыльца.

На крыльце стояла Маша.

Мы встретились глазами.

— Зачем ты наврала, что уехала? — спросила я.

— Это бабушка наврала, а не я! — ответила Маша. — А ты подслушивала. Подслушивать подло! Ты подлая! Ты очень подлая!

Наверное, она хотела произнести страшное слово «воровка», но все-таки не решалась.

Я опять заплакала, потом вытерла глаза рукой и сказала:

— Я честно не крала твою Барби. У меня ее правда отняли. Какой-то сретенский мальчишка. Я правду тебе рассказала.

Маша посмотрела на меня и вдруг сама заплакала во всю силу. Спрыгнула с крыльца ко мне, обняла меня и сказала:

— Всё, всё, всё. Пойдем ко мне.

— Они на меня злятся, — я мотнула головой к двери.

— Тогда завтра! — Маша продолжала меня обнимать. — Я с ними все улажу. Все им объясню. А ты приходи завтра, прямо после завтрака. Поедем на великах кататься. Или вот с Игорьком на лодке. Он к нам на целый месяц, в отпуск, — и вдруг прошептала, сплетническим голоском: — У него денег нет на море поехать. И у его папы с мамой тоже нет денег. Они попросили, чтоб он у нас на даче поотдыхал. Он хороший. Приходи!

Мне стало легче. Но все-таки я спросила:

— Ты мне веришь, что я не крала твою Барби?

Маша обняла меня еще крепче и прошептала в ухо:

— Неважно.

— Почему это неважно? — Я пыталась отстраниться и посмотреть ей в глаза.

Она не давалась. Она горячо дышала мне в ухо:

— Потому что я тебя прощаю! Прощаю навсегда! Бери себе!

Ах ты черт…

— Не надо меня прощать! — закричала я, выдралась из ее горячих и липучих объятий и убежала.

Вот тут я точно решила, что мне надо повеситься.