— И не вздумай срывать помолвку, — острым лезвием врезался в её мысли голос Короля. — Иначе ты не только меня вгонишь в краску, в чём преуспела за последние два дня, но покроешь позором всё королевство. А следующим кандидатом в твои мужья станет…

— Ну что ты, папа, мне бы и в голову не пришло нарушить твои планы, — перебила Принцесса, испугавшись, что чудовищное «герцог Пертинад» в окончании фразы просто-напросто её раздавит.

— Умница. Тогда ожидай официального предложения, — немного смягчаясь, заключил Скагер.

«Силы Небесные, как же мне быть?» — шептала сейчас Эрика, беспорядочно перемещаясь из одной комнаты в другую. Постояла в гостиной, зарывшись лицом в душистую охапку вчерашних фрезий. Раздражённо оттолкнулась ногой от пола и поплыла в спальню, собираясь прилечь, но поняла, что всё равно не уснёт. Роняя шпильки, распустила волосы, кое-как выпуталась из узкого и неудобного обеденного наряда, подавив искушение отправить его в печку, переоделась в уютное домашнее платье из фланели в тонкую красно-белую полоску… и, наконец, сделала то, что нужно было сделать ещё утром: уселась к роялю.

Она играла то одно, то другое, перелетая от ларгамэнтэ к аллегро аджитато, от фа минор к до-диез мажор, ощупью отыскивая ту единственную мелодию, что войдёт в резонанс с её нынешним взбудораженным состоянием. Мысли Принцессы точно так же перелетали от предмета к предмету.

Папа. А что — папа? Можно подумать, вчера и сегодня произошло что-то необычное. Можно подумать, ему когда-нибудь не было наплевать на её желания…

Аксель, с его мальчишеской улыбкой и вдумчивыми глазами. Спасибо ему, конечно, за вчерашнее, но совершенно неважно, доведётся увидеть принца ещё раз или нет.

Мачеха и брат… девушка брезгливо передёрнула плечами, вспоминая подслушанную сцену. «Ты что, не видела, как она на него смотрит?! Ведь это же спутает нам все карты…» — о ком они так сказали? Не о ней ли, Эрике — и об Акселе, и не в связи ли с будущей помолвкой? Вполне возможно; но не стоит ломать голову над тем, о чём ты пока слишком мало знаешь…

Принцесса взяла несколько громких и страстных аккордов, рояль, не привыкший к такому обращению, жалобно всхлипнул.

Многоликий!

Вот о ком она избегала думать всё это время.

Вот о ком она всё это время думала непрестанно.

Принцессе стало жарко, а музыка внезапно полилась широко и свободно, взахлёб рассказывая об авантюре, увенчавшей безумную ночь.

О том, как вскружили голову шампанское, танцы и фейерверк, и как правдами и неправдами удалось сбежать из бального зала без провожатых.

О коротком путешествии через тоннели и вентиляционные колодцы, вероятно, неведомые никому, кроме Эрики, излазавшей в детстве Замок вдоль и поперёк — о путешествии туда, где в прежние времена держали узников.

О бешеном смущении, овладевшем ею при виде обнажённого до пояса мужчины, молодого, красивого и отменно сложенного.

О том, как смущение перемешалось в ней с обжигающей жалостью к нему, растерянностью оттого, что он узнал про её Дар, и стыдом из-за брошенных им на прощание слов: «Здесь вам не зверинец!»

«Я должна увидеть его снова, — вдруг подумала Эрика. — Наверное, его уже забрали куда-нибудь из той ужасной клетки… но ничего! Я найду его и объясню… что совсем не хотела его обидеть».

Именно так и нужно поступить, решила она — и успокоилась в ту же самую секунду.

* * *

Главное — не закрывать глаза!

Пока Многоликий смотрел по сторонам, на ржавую решётку своей клетки, на щербатые каменные стены, подёрнутые бурой плесенью, на хромированную спинку кровати, отражающую жёлтый электрический свет, он мог убедить себя в том, что ничего особенного с ним не произошло. Усталость, однако, была сильнее благоразумия, веки стремились друг к другу, как намагниченные, смыкались, стоило на секунду отвлечься, и тогда на пленника наваливался кромешный ужас предыдущих часов.

Больно ему не было. Потрошитель не обманул, сказав, что пока не причинит своему подопытному боли. «Сегодня я только настрою на тебя свои приборы», — похрюкивая от восторга, сообщил Придворный Маг. Он завязал Феликсу глаза, закрепил на висках и на груди холодные платиновые датчики, и дальше наступил кошмар, для описания которого в индрийском языке не было подходящих слов. Многоликому казалось, словно к нему — не к телу его, а к душе, к сердцевинной сути! — присосались гигантские пиявки, и тянут, вбирают в себя из него самое дорогое, самое важное, то, без чего он уже никогда не будет таким, как прежде.