Потом он целую вечность лежал без мыслей и без чувств, высосанный и опустошённый.

А потом его заполнили заново, но так, словно его внутренности успели за это время превратиться в фарш.

Злыдни болотные, если это — «настройка приборов», что же будет дальше?! Соглашаясь на сделку, Феликс рассчитывал, что дождётся того момента, когда с него снимут пояс, и тогда — поминай как звали! Но сейчас он начинал жалеть о своём согласии: «Если Мангана продолжит в том же духе, до момента, когда с меня снимут пояс, я просто не доживу!» — «Доживёшь, — услужливо подсказало подсознание. — Уж теперь-то Потрошитель не позволит тебе умереть, даже если ты будешь молить его об этом!» Многоликий догадывался, что Придворный Маг успел получить какую-то власть над его жизнью и смертью. Перспектива двинуть кони от холода казалась теперь едва ли не более привлекательной.

Главное — не закрывать глаза!

Уходя, Мангана с изуверской улыбочкой пожелал пленнику доброй ночи и погасил прожектор в клетке, но лампы снаружи продолжали гореть, доставляя Феликсу дополнительные мучения. На столе стояла нетронутая еда, желудок скручивало при одной лишь мысли о ней. Что-нибудь впихнуть в себя всё-таки нужно, подумал Многоликий, зашевелился, приподнимаясь, и в этот миг в коридоре раздался шорох.

«Нет, о нет, только не это! Хватит!!! Он не должен сегодня вернуться!»

Шорох не умолкал — такой же, как и вчера: шелестение ткани, не сопровождаемое звуком шагов. Быть того не может! Принцесса Эрика?! Игнорируя тошноту, головокружение и тянущую боль в ноге, Феликс поспешно сел и поправил одежду, которая всё время сбивалась комом над осточертевшим поясом. Что угодно говорить, что угодно делать, лишь бы не упустить ещё раз королевскую дочку! Третьего шанса не будет.

Девушка замерла за решёткой, глядя на него широко распахнутыми глазами. Глаза у неё оказались синими и прозрачными, как вечернее небо. Она молчала, он тоже молчал, боясь спугнуть гостью неудачным словом, и рассматривал её в нынешнем ярком свете, радуясь возможности переключить внимание. На ней был чёрный шёлковый плащ — похоже, пришла сюда, минуя открытый воздух, — из-под которого виднелся край полосатого домашнего платья. Какая она красивая, в самом деле, принцесса Эрика… красивая той шершавой неприрученной красотой, что бывает лишь в юности. Капюшон слетел, густые волосы разметались по плечам. Тонкая кость и тонкая кожа — видно, как бьётся голубая жилка на длинной белой шее. Продолговатое лицо с чуть приподнятым носом, который казался бы слишком большим, если бы не был таким милым. Изящный нежный рот, лёгкий румянец на высоких скулах, разлёт соболиных бровей…

Чем дольше Многоликий смотрел на Эрику, тем сильнее недоумевал, как мог вчера принять её за безмозглую светскую пустышку, охочую до сенсаций, а ещё раньше — тоже вчера, но будто бы тысячу лет назад! — как он мог содрогнуться, увидев её улыбку на фотографии? Сейчас Принцесса не улыбалась, но он нисколько не сомневался, что улыбка у неё окажется мягкая и слегка застенчивая.

Молчание затягивалось. Девушка явно хотела что-то сказать, но не могла решиться, и Феликс пришёл ей на помощь.

— Вы гораздо моложе, чем на фото, ваше высочество, — проговорил он. — И гораздо красивей.

Она тотчас улыбнулась, именно так, как он и ожидал, махнула рукой:

— Ничего удивительного. Терпеть не могу позировать для парадных портретов, — и добавила с заминкой: — Вы тоже… не такой, как на картинке в газете.

— А какой? — он попытался улыбнуться в ответ, но у него не получилось, дурнота не отпускала ни на миг.

— На самом деле вы сильнее и ярче, — подумав, ответила Принцесса — и заторопилась объяснить свой визит: — Я хочу извиниться перед вами, Многоликий.

— За что, позвольте спросить? За то, что меня заперли тут по приказу вашего отца? — он прикусил язык, пожалев о вырвавшихся словах — ведь собирался же очаровывать её любой ценой! — да и не было у него больше к ней ни капли злости.

Но Эрика потупилась, словно приняла на себя часть отцовской вины:

— Наверное, он не мог иначе… ведь вы же государственный преступ… Нет, что я говорю… Не за это! За то, что я вчера явилась сюда, как в зверинец. Вернее, заставила вас так думать. Я не хотела. Я слышала о вас удивительные вещи. Вы не… — она запнулась, взволнованно глотнула и продолжила: — Вы не экзотическая тварь! Вы защитник униженных и слабых. Все знают, скольким людям вы помогли в беде! — она вздохнула и подняла глаза. — Я… восхищаюсь вами. Вы верите мне, Многоликий? Вы на меня не сердитесь?

Правду она сказала или нет, в любом случае, чувствовать себя романтическим героем ему нравилось гораздо больше, чем экспонатом паноптикума. Не говоря уже о том, что приблизить его к освобождению могло только первое, а никак не второе. Он пожал плечами:

— Верю, ваше высочество. Не сержусь. И вы меня тоже простите!

— А мне-то за что вас прощать?! — изумилась она.

— За то, что я был с вами груб. И за то, что не стал скрывать… что догадался о вашем Даре.

Она смущённо порозовела, от чего стала ещё милее, в её улыбке появилось лукавство:

— Вы же обещали, что никому не скажете.

— Не скажу, — серьёзно подтвердил он.

— Вы первый, кто узнал мою тайну. Знаете, я думала, умру от страха, если это однажды случится… но почему-то не умерла. Будто так и надо, что вы её знаете.

— Неужели совсем меня не боитесь?

— Нисколько. О том, что вы человек слова, не писал разве что «Вестник Короны».

Она посмотрела в его глаза своими лучистыми синими глазами, а потом перевела взгляд ему за спину — и перестала улыбаться.