Я могла бы сидеть в углу и наблюдать, как разбирают других щенков. Они бегут навстречу будущим хозяевам. Толкаются, запутываются в лапах. «Такие милые!» Я не умею быть милой. «У всех дети как дети, а ты!» А я сижу в углу и наблюдаю за другими детьми, а потом придумываю, как я с ними играла.

«Опять мне за тебя краснеть!» – говорит мама и идет на родительское собрание. Я самая тихая девочка в классе. Настолько тихая, что меня не замечают. Я сижу на кровати и смотрю, как темнота завоевывает комнату. Еще чуть-чуть, и я уже не смогу добраться до выключателя. В потрепанной книжке – Есенин. «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» Так страшно, так жалко Танюшу, и так хочется такой же любви – до кистеня, до раны. Книжка с Есениным – папина. Ему когда-то подарила его учительница по литературе. Алена Алексеевна. Пройдет несколько лет, и я начну сама писать стихи. Их будет читать папа. «Точно сама, не сдула?» Папа стесняется. Его не учили гордиться, его учили быть скромным.

Но это будет потом. А сейчас я прислушиваюсь к шагам на лестничной клетке. Собрание идет час. От школы до дома десять минут. В комнате уже темно. Я хочу, чтобы скорее появились шаги. И хочу, чтобы они не появлялись никогда.

Мама дергает дверную ручку – резко, нетерпеливо. Она краснела за меня перед учительницей по трудам. Я не умею чертить на миллиметровой бумаге и не умею делать ровные швы. «Ты как будто не девочка», – говорит учительница по трудам. «Тебя никто не возьмет замуж», – кричит мама. Не выйти замуж страшно. И когда мама кричит, тоже страшно. Папы дома нет. Вторая смена. Был бы папа, сказал бы: «Ладно уж тебе, разошлась». «Сейчас и ты получишь», – ответила бы мама. И заскрипела бы мясорубкой, наполняя дом примирительным запахом котлет.

Если бы детство состояло из ужинов, я хотела бы туда вернуться.

Я была бы тихим дворовым псом, бродила бы сама по себе, обходила бы стороной площадку с высокомерными доберманами и кокетливыми болонками. Площадка закрытая, чужих не пускают. Но я уже не чужая. Я одна из них.

Стих Ахматовой, проза Бунина – «Я крепко заснула, но тотчас же проснулась… Нынче я стала женщиной!» Комиссия долго совещалась, и меня приняли. «Фактурная». Переворачиваются страницы телефонной книжки. «И у нас все нормально, Алена в театральный поступила. На актрису, на кого же еще». Мамин голос звучит спокойно, почти равнодушно. Она слишком горда, чтобы показывать радость. «И чему вас там учат, в том театральном?» Папа робеет и храбрится. Я улетела на чужую планету.

Выходить на сцену страшно до обморока. Хоть никакой сцены пока еще нет. Есть аудитория без окон, затянутая черной тканью. Он преподает актерское мастерство. В его биографии – громкий спектакль и драматичные отношения с известной актрисой. Актриса красивая и старая. Ей тридцать или даже тридцать пять. Мне восемнадцать. Он держит меня за руку, и я вспоминаю, что после выпускного остались туфли – новые, белые. В чужой квартире прозрачные шторы и простыня с черными и красными розами. Близость быстрая, тесная. Я отползаю на край кровати и собираю себя заново. Живот прячу под коленками. Через девять месяцев родится Маша. Родится, чтобы оправдать все – незаконченную учебу, нелепые цветы на свадебном каравае, мамино горделивое «зять режиссер», папино молчание, долгие годы рядом с человеком, которого не помнишь влюбленным.

Я буду создавать для Маши самое счастливое детство. В свои восемнадцать Маша признается, что не помнит меня счастливой.

Я могла бы бесконечно лежать на пороге и ждать ласки. А потом замирать под теплой рукой. Не шевелиться. Чтобы не спугнуть момент.

Но на пороге не я. На пороге – папа. Папа оделся заранее и ждет, пока я соберусь. Я в эти дни собираю новую жизнь. Документы на развод, поиск квартиры. Я снова пишу. У папы в сумке журнал с моими стихами. Их он прочитает в поезде. Как будто поговорит со мной. Папа приезжал всего на день. Молчал под телевизор на краешке дивана. Белый воротник рубашки над серым джемпером. Я пришла домой поздно. Доставка еды. Быстрый ужин. «Давай постелю». – «Да ложись уже, я сам».

Я провожаю папу до поезда. Он поднимается на подножку и машет рукой: «Все, иди». За жизнь мы так и не научились обниматься. Папа смотрит в окно. Я не знаю, что папа приезжал к врачу.

На памятнике папа морщится от улыбки. Я кладу на могилу халву. Я не знаю, когда папа заболел. Но знаю, что он любит халву.

«Венков-то как много». Мама скорбит и гордится. Целый год. Принимает звонки далеких и близких. Год, заполненный папиной смертью. Мама еще не знает, что потом придет одиночество. Злое, обидное. Я еще не знаю, что буду виновата в этом одиночестве. Потому что не смогу каждую секунду находиться рядом. Потому что я, сегодняшняя, рядом не нужна. «Знала бы, не рожала», – говорит мама и бросает трубку.

Я могла бы родиться собакой. Но собакой родился Граф. Сидел в углу гордым волчонком и делал вид, что никого не ждет. Его сестры и братья – пухлые, милые, прыгали на ноги и заглядывали в глаза. Я выбрала Графа. И привезла его к маме – теплого, с лохматыми лапами и голым животом. Достала из старого одеяла, посадила на порог. Мама сдвинула брови – так сильно, как только могла, чтобы не улыбаться при мне. Но разулыбалась. И расплакалась.

Он зажмуривался и затихал под гладящей рукой. Он радостно лаял и выставлял мокрый нос в узкую щель. Мама ползала с ним по полу и бегала по двору. Она не верила, что он тоже станет взрослым.

Граф сидит за воротами – растерянный, притихший. Он верит, что я успею. Я мчусь по трассе со скоростью 180 километров в час и бесконечно набираю номер районной санстанции.

Мама позвонила час назад. «Он меня укусил!» Голос высокий, визгливый – ей не больно.

«Что ты ему сделала?»

«Тебе на маму наплевать!»

«Он не мог укусить просто так».

«Он бешеный!»

«Я выезжаю».

Молчит. Потом говорит тихо. Так тихо, что становится страшно, как в детстве.