На эту Радуницу дядя Жора приехал с Костиком и новой женой Вероникой. Вероника громко смеется и курит, не выходя за ограду. Ограда у Сашеньки и деда Платона самая красивая на кладбище – золотистая, с длинными, похожими на вопросительные знаки, завитками. За оградой – стол, скамейка и две могилы. Сашенькина могила – узкая, с овальным светло-серым памятником. Деда Платона – пошире, и памятник уже не овальный, а квадратный, с острым скошенным краем. «Мода поменялась», – объясняет Петровна. Для Петровны за оградой тоже оставили место. Местом своим – ровным прямоугольником, посыпанным мелкими белыми камушками, Петровна гордится.

Дядя Жора накрыл за оградой стол. «Богатые», – шепчет Петровна, имея в виду то ли угощения, то ли дядю Жору с Вероникой. На столе – нарядный сервелат и важные приземистые бутылки с темно-рыжим коньяком. Ребристые рюмки на низкой ножке быстро пустеют и быстро наполняются рукой дяди Жоры – большой, крепкой, с широким обручальным кольцом. Все говорят одновременно – про Сашеньку, про деда Платона, про своих живых и своих мертвых. Аленка ищет глазами Костика – у стола его нет. Аленка выходит за ограду, делает несколько шагов по тропинке влево и останавливается. Костик сидит на траве под старой ветвистой ивой, рядом с могилой маленького Дмитрия.

– Привет. – Аленка присаживается рядом.

– Привет. – Костик поднимает голову и снова опускает.

Аленка хочет спросить у Костика что-нибудь важное, но не знает что.

– А вы по руслиту что сейчас проходите? – спрашивает Аленка.

– «Уроки французского», – отвечает Костик.

– Я серьезно, – обижается Аленка.

– А я что – нет? – Костик поднимает прутик и водит им по земле.

– А я в этом году уже купалась, – хвастается Аленка.

– Везет, – отзывается Костик.

Что еще сказать, Аленка не знает. Костик молчит и рисует что-то на земле тонким прутиком. За ивой слышится смех Вероники – не громкий, а глухой, словно она смеется шепотом. Сквозь Вероникин смех голосом разбуженного медведя рычит дядя Жора.

– Началось, – говорит Костик и резко встает.

Костик быстро шагает по кладбищенской тропинке. Аленка идет за ним, смотрит на покрасневшие оттопыренные уши Костика и хочет взять его за руку. А еще хочет, чтобы вернулось лето двухлетней давности. На краю кладбища, на горе, Костик останавливается. Аленка подходит к нему и осторожно берет за руку. Внизу – река, холодная, почти ледяная. Про купание Аленка наврала – в этом году она еще и ноги не мочила.

– Вырасту, заработаю денег и куплю дом, – говорит Костик.

– Коттедж? – спрашивает Аленка.

– Нет, простой дом, – отвечает Костик, – с большим огородом.

– Для тети Тони? – догадывается Аленка.

– Для мамы, – кивает Костик.

Костик и Аленка на горе стоят долго. А когда возвращаются – около Сашеньки и деда Платона уже никого нет. Петровна убирает со стола.

– А где папа? – спрашивает Костик.

– Домой пошли, – машет рукой Петровна, – то ж ихний дом, я там квартиранткой, захотят – выгонят, захотят…

– Никто тебя, Петровна, не выгонит! – говорит Костик голосом дяди Жоры и идет к выходу.

Аленка медленно идет следом. Около могилы маленького Дмитрия Аленка останавливается. На тропинке под ивой прутиком нарисованы волны.

Аленка идет по центру улицы. Пальцы ног зарываются в теплую мягкую пыль. Свободные, давно растоптанные сандалии без задников соскальзывают с ног и назад надеваются медленно – с первого раза ступня в сандалию не попадает. «Дом как дом», – говорит сама себе Аленка. От других Трусишкин дом почти не отличается, разве только тем, что на горе стоит. Занавески, пугавшие Аленку больше всего, уже сняли. Белые, кружевные, три года и три месяца они закрывали окна пустого дома.

Перед поворотом в Трусишкину улочку Аленка останавливается. Снимает сандалии, стукает друг о дружку. По улочке – самая короткая дорога к речке, но все давно ходят длинной – вдоль кладбища. Кто назвал Трусишку Трусишкой, никто не знает. Бабушка говорит – так еще его деда звали. Трусишку Аленка помнит плохо, а его жену – хорошо. Бабушка Соня учила Трусишкину жену вязать крючком. Жена приносила Аленке конфеты, а бабушке – похожий на розы шиповник.

Аленка надевает сандалии, открывает калитку и заходит во двор. На веревках, натянутых над самой землей, в ряд висят белые занавески – две с одного окна и две с другого. Жара в Заречье стоит вторую неделю, ни дождя, ни маломальского ветерка. Занавески давно высохли, но тетя Зоя – новая хозяйка Трусишкиного дома, снимать их не торопится. За занавесками – качели, деревянные, на длинной веревке. С речки они хорошо видны, но Аленка никогда в ту сторону не смотрит.

Этот дом долго никто не хотел покупать. Аленка была уверена, что никто и не купит. Да не только Аленка так думала: все в Заречье считали, что в Трусишкином доме с занавесками и качелями никто никогда не поселится. Но фельдшерица тетя Зоя поселилась. Потому что приехала издалека и ничего не знает. Тетя Зоя не знает, что Трусишкина жена повесилась. Бабушка Соня говорит, что повесилась та потому, что много молчала. «Здравствуйте, теть Соня», «спасибо, теть Соня», а про остальное молчит. Вяжет свою розовую шляпку и молчит», – рассказывала потом бабушка Соня Аленкиной маме. Так рассказывала, словно злилась на Трусишкину жену. А Аленка слушала и хотела спросить, довязала ли Трусишкина жена свою розовую шляпку. Но так и не спросила.