Аленка хватает с противня горячий оладушек и со всех ног бежит к деду Миколе.

В мастерской пахнет сеном. Дед Микола снимает с гребня белые волосы.

– Для коника, – говорит Аленка и протягивает оладушек.

У Брониславы жизнь коту под хвост, а у Катьки – все впереди. Катька ревет так, что на улице слышно. Лешка, с худой красной шеей и сжатыми кулаками, то встает со скамейки, то снова садится и вдавливает ладонь в тонкие, уже почти невидимые «Л. + К.».

«Мамочка, так больно было, так больно! Больше никогда, никогда в жизни, мамочка!»

Бронислава утешает тихо – то ли молитву читает, то ли колыбельную поет.

Лешка подхватывается со скамейки, бросается к калитке, колотит кулаками по длинному хвосту давно выцветшей русалки.

– Домой иди! – рявкает через занавеску Бронислава.

Катька затихает, а потом издает длинный старушечий стон. Ей вчера исполнилось восемнадцать. Лешка упирается лбом в русалочью спину. Восемнадцать ему исполнится только через месяц.

Аленка слезает с велосипеда, прячется за старую липу. Русалку на калитке нарисовала Бронислава. Бронислава художница, но талант свой сгубила, когда вышла замуж за ветеринара дядю Вадика и переехала из какого-то южного города в Заречье. Стены в ее доме завешаны картинами, с которых южный город смотрит на Брониславу синим морем и несбывшимися надеждами. «Тебе жизнь сгубить не дам», – обещает Бронислава Катьке.

Велосипед Аленка прислоняет к забору. Бабушка отправила за дядей Вадиком – корова Мурка первый раз рожает, бабушке одной принимать теленка боязно.

– Дуреха ты, дуреха, потом спасибо маме скажешь, – голос Брониславы крепнет и как будто молодеет.

Лешка отходит от калитки и скручивается на скамейке, словно больной старик. Аленка хочет что-нибудь сказать, но не знает слов, какими можно было бы утешить.

Любовь у Катьки с Лешкой давняя, бабушка Соня говорит: детская. «Сами еще дети сопливые!» – отчеканила Бронислава, когда узнала, что Катька забеременела. Узнала Бронислава поздно, у Катьки уже пятый месяц пошел. «Справимся, чего уж», – попробовал вступиться дядя Вадик. «С коровами справляйся», – отрезала Бронислава и нашла врача, который возьмется.

Перед отъездом в больницу Катька плакала на Лешкином плече, Лешка гладил Катьку по волосам – длинным, теплого пшеничного цвета. «Грех на душу берешь», – сказала Лешкина мама (не родная, приемная), тихая тетя Маша. «Засужу твоего подкидыша, будет тебе тогда грех, – ответила Бронислава и спокойно добавила: – Вся жизнь у них еще впереди».

Катьку на двое суток в больнице оставили – мало ли что. Женщины в палате (ноги кверху, папаверин три раза в день, только б до тридцать седьмой недели дотянуть) шарахались от Катьки, как от прокаженной. Лешка два дня жил в больничном саду. Катька из приемного покоя вышла вместе с Брониславой, на Лешку даже глаз не подняла.

Аленка обходит скамейку с Лешкой, стучит в закрытую калитку.

– Ну чего барабанишь? – неожиданно ласково спрашивает Бронислава, не глядя в окно. – Иди подобру-поздорову, сюда не ходи больше.

– Там Мурка рожает. – Аленка хочет говорить громко и твердо, но голос дрожит.

– Какая еще Мурка? – Из-за занавески показывается голова Брониславы.

– Первородка, бабушка за дядей Вадиком отправила.

– Первородка, говоришь? – Бронислава захлопывает окно – одну створку, вторую, за прозрачной занавеской опускается тяжелая темная штора.

Мурка родила сама. Теленок лежал в сене и смотрел на Мурку удивленным блестящим глазом. Мурка тоже с удивлением смотрела на теленка. Дядя Вадик переехал в соседнюю Ухвалу, колхоз выделил дом с верандой и маленькой комнатой – много ли одному надо. Тетя Маша сняла деньги со сберкнижки – Лешке на учебу. Учиться Лешка не поехал, устроился на зерноток.

Русалок в Заречье никогда не водилось. И когда Лешка, в ночь накануне Ильи нашел в теплом зерне девицу с рыбьим хвостом, решил – привиделось. Девица молчала, только смотрела – удивленно и грустно.

Сменщик обнаружил Лешку утром – седого, с остановившимся сердцем и зажатым в кулаке зерном. Бронислава в тот же день вернулась в южный город. Катьку хоронили без нее – за оградой кладбища, с видом на потемневшую реку.

Линии расходятся короткими тропками. Тропы похожи на лесные – заканчиваются внезапно, не доходя до главной просеки. Любины пальцы двигаются по Аленкиной ладошке не останавливаясь – будто дорисовывают. Люба пахнет костром, баней и немножко церковью.