Теперь лишь двое его товарищей хихикнули себе под нос. Остальные держались от остряка как можно дальше. Некоторые старатели сгрудились возле умирающего костра, что пытались поддерживать на корме, — поначалу капитан Уистлер запрещал открытый огонь на борту, но, когда стало ясно, что их затерло надолго, униженному офицеру уже не хватало авторитета. Пассажиры постарше были из партии, возвращавшейся на рудники, которые им пришлось оставить в сентябре, когда земля превратилась в камень. Самому юному из них — единственному на борту без бороды — не исполнилось и пятнадцати. Он рассчитывал влиться в другую группу старателей, надеясь озолотиться на рудниках севернее. Аляска была совсем новой, слухи — дикими.

С другого конца корабля послышался шум перепалки. Манро одной рукой схватил плюгавого старателя за грудки, не выпуская из второй бутылку.

— Мистер Бартлетт любезно угощает всех на борту, — объявил он. Бартлетт корчился от боли. — Из своего погребка.

Манро щедро отхлебнул, освободил жертву и пустил бутылку по кругу.

— А это правда? — спросил паренек, поворачиваясь обратно к товарищам. — Истории. О Ястребе. Это правда?

— Какие? — спросил один из старателей. — Что он забил людей из братства насмерть? Или про черного медведя в Сьерре?

— Ты хотел сказать, про льва, — перебил его беззубый. — Горный лев. Убил его голыми руками.

Мужчина в драном двубортном пальто, прислушивавшийся к разговору в паре шагов позади, сказал:

— Он когда-то был вождем. В Нациях [2] . Вот откуда у него прозвище.

Понемногу разговор привлек и остальных на палубе, и вот уже большинство собрались вокруг первой компании на корме. И каждому было что прибавить.

— Союз [3] предложил ему собственную землю, как штат, со своими законами и прочим. Лишь бы его утихомирить.

— Он такой косолапый, потому что ему клеймили ступни.

— Его возвращения в краю canons ждет целая армия скальных индейцев [4] .

— Его предала собственная банда, и он их всех убил.

Истории множились, и скоро разговоры шли внахлест, росли в громкости вместе с наглостью и завиральностью перечисляемых поступков.

— Ложь! — рявкнул подошедший Манро. Он был пьян. — Все ложь! Вы сами на него гляньте! Или вы его не видели? Старый трус. Да я справлюсь с целой стаей ястребов одним махом. Как с голубями! Бах-бах-бах! — Он обстрелял небо из невидимого ружья. — Одним махом. Подавайте сюда этого, этого, этого, этого бандита, этого, этого, этого, этого вождя. Одним махом! Все ложь.

В палубе со скрипом открылся люк. Все притихли. Из него с трудом показался пловец и, словно хромой колосс, сделал несколько тяжелых шагов к людям. Теперь на нем были штаны из сыромятной кожи, заношенная блуза и обернутые вокруг тела неопознаваемые меха, накрытые шубой, сшитой из шкурок рысей и койотов, бобров и медведей, карибу и змей, лисиц и луговых собачек, коати и пум и прочих неведомых зверей. Тут и там болтались морда, лапа, хвост. На спине висела капюшоном пустая голова крупного горного льва. Разношерстность животных, пошедших на эту шубу, как и разное состояние лоскутов, намекали и на то, как долго ее делали, и на то, как далеко странствовал ее хозяин. В руках он держал по половине полена.

— Да, — сказал он, ни на кого не глядя. — Почти все это ложь.

Все быстро отступили от невидимой линии, пролегшей между Манро и человеком в меховой шубе. Рука Манро зависла над кобурой. Так он и стоял с ошалелой мрачностью, присущей очень пьяным и очень испуганным.

Великан вздохнул. Он выглядел невероятно уставшим.

Манро не шевелился. Пловец снова вздохнул и внезапно — никто и моргнуть не успел — с оглушительным грохотом ударил одним поленом о другое. Манро рухнул на палубу и свернулся клубком; остальные отшатнулись или вскинули руки к голове. Когда хлопок отгремел и развеялся по равнине, все принялись озираться. Манро так и лежал на палубе. Затем он опасливо поднял голову и встал на ноги. Пунцовый, не в силах оторвать взгляд от своих сапог, он скрылся за спинами товарищей и в люке корабля.

Титан так и держал поленья на весу, словно они еще дрожали, а потом прошел через расступающихся людей к измученному огню. Извлек из шубы каболку и просмоленную парусину. Побросал растопку на угли, следом — полено, а другим разворошил угли, после чего отдал пламени и его, взметнув в темнеющее небо вихрь искр. Когда сияющий смерч утих, великан стал греть над огнем руки. Зажмурившись, слегка склонился к нему. В медном свечении он выглядел моложе и словно удовлетворенно улыбался — хотя то могла быть и мина, которую вызывает на лице сильный жар. Люди начали рассасываться с обычным сочетанием почтения и страха.

— Останьтесь у огня, — тихо произнес он.

Он обратился к ним впервые. Люди, приросшие к месту, колебались, словно взвешивая равно пугающие возможности — подчиниться или нет.

— Почти все ложь, — повторил он. — Не все. Почти все. Мое имя, — сказал он и сел на бочонок. Опустил локти на колени, лоб — на ладони, сделал глубокий вдох, а потом расправил плечи — уставший, но царственный. Старатели и матросы оставались на своих местах, не поднимая глаз. Из толпы подкатил бочонок юнец. Дерзко поставил его поближе к верзиле и сел. Возможно, тот одобрительно кивнул, но до того мимолетно и почти незаметно, что мог и просто склонить голову.