— Hakan, — сказал он, глядя в огонь и произнося первую гласную как «у», немедленно перетекавшую в «о», а потом в «а», не последовательно, а в переливе или дуге, так что на миг все три звука были едины. — Hakan Soderstrom. Фамилия ни разу не пригодилась. Никогда не пользовался. И никто не может произнести имя. Когда я сюда прибыл, я не говорил по-английски. У меня спрашивали имя. Я отвечал: «Хокан». — При этом он положил ладонь на грудь. — Они переспрашивали: «Хоук кэн»? «Ястреб, может»? Что может ястреб? Что ты можешь? Пока я научился говорить и объяснять, уже стал Ястребом.

Казалось, Хокан говорит с огнем, но не возражает, чтобы слушали остальные. Сидел только юнец. Одни не сдвинулись с места; другие украдкой рассеялись в сторону носа или под палубу. Наконец около полудюжины человек приблизились к огню, рассевшись на подтащенных бочках, ящиках и тюках. Хокан замолк. Кто-то достал лепешку жевательного табака и карманный ножик, старательно отмерил кусок и, рассмотрев жвачку, будто самоцвет, заложил себе за щеку. Между тем кругом Хокана собирались слушатели, пристраивались на самом краю импровизированных сидений, готовые вскочить, как подурнеет настроение великана. Один предложил кислый хлеб и лосося; другой — картошку и рыбий жир. Еду пустили по кругу. Хокан отказался. Угощаясь, люди словно бы успокаивались. Никто не говорил. Небо по-прежнему не отличалось от земли, но оба теперь посерели. Наконец, пошерудив в огне, Хокан заговорил. С долгими паузами и иногда — едва слышно, он будет говорить до рассвета, обращаясь только к огню, словно его слова надо сжечь, стоит их промолвить. Впрочем, временами казалось, что обращается он к пареньку.

Хокан Сёдерстрём родился на ферме к северу от озера Тистнаден [5] , в Швеции. Его семья возделывала истощенный клочок земли, принадлежащий одному богачу, которого они никогда не видели, — он регулярно забирал свою долю урожая через управляющего. Год за годом случался неурожай, и землевладелец сжал хватку, вынудив Сёдерстрёмов прозябать на грибах и ягодах, что они собирали в лесах, да угрях и щуках, что они ловили в озере (где Хокан с подачи отца и взял в привычку ледяное купание). В том краю такую жизнь вели многие семьи, и за годы, пока все больше соседей снималось с места, чтобы попытать счастья в Стокгольме или дальше на юге, Сёдерстрёмы отбивались от людей, пока не потеряли с ними всю связь — кроме управляющего, приезжавшего несколько раз в год с поборами. Младший и старший сыновья заболели и умерли, и остались только Хокан и его брат Лайнус, четырьмя годами старше.

Они жили бирюками. По многу дней в доме не произносили ни слова. Мальчишки как можно больше времени проводили в лесах или на заброшенных фермах, где Лайнус рассказывал Хокану сказку за сказкой — о приключениях, которые он якобы пережил, о похождениях, которые он якобы слышал из первых уст от их героических участников, о далеких краях, которые он будто отлично знал. Учитывая их обособленность — и то, что ребята не умели читать, — источником всех тех историй могло быть лишь одаренное воображение Лайнуса. И все же, как бы они ни были невероятны, Хокан ни разу не усомнился в словах брата. Быть может, он так доверял ему потому, что Лайнус всегда безоговорочно за него заступался и без колебаний принимал на себя обвинения и побои за любые мелкие проступки. Что там, без Лайнуса бы он наверняка умер — это брат всегда следил, чтобы ему было что поесть, поддерживал огонь в доме, когда уезжали родители, и развлекал младшего сказками, когда припасы и топливо подходили к концу.

Все изменилось, когда забрюхатела кобыла. В один из своих недолгих визитов управляющий велел Эрику, отцу Хокана, проследить, чтобы роды прошли как следует: от голода пало уже слишком много лошадей, и хозяин был бы доволен прибавлением к своему редеющему табуну. Время шло, кобыла необычайно раздалась. Эрик не удивился, когда она ожеребилась двойней. И тогда — быть может, первый раз в жизни — решился на ложь. Вместе с мальчишками он расчистил поляну в лесу и построил тайный загон, куда и перевел одного жеребенка, как только его отлучили от матери. Через несколько недель приехал управляющий и забрал его брата. Эрик скрывал жеребенка, растил его крепким и здоровым. Когда подошло время, продал его мельнику в далеком городе, где Эрика никто не знал. В вечер возвращения он объявил сыновьям, что через два дня они отбывают в Америку. Денег хватило только на два билета. Но он и не собирался сбегать, как преступник. Мать ничего не сказала.

Хокан и Лайнус, не видевшие город даже на картинке, поспешили в Гетеборг, надеясь там перебыть день-другой, но добрались только к самой отправке корабля в Портсмут. На борту они поделили между собой деньги на случай, если с кем-то из них что-нибудь случится. В дороге Лайнус рассказывал Хокану обо всех чудесах, что ждут их в Америке. На английском они не говорили, и потому название города, куда они направлялись, для них было умозрительным талисманом: Nujark.

Они прибыли в Портсмут куда позже обещанного, и все поскорее расселись в шлюпки, доставлявшие на берег. Стоило Хокану и Лайнусу ступить на пристань, как их затянул поток людей, бурливший на главной дороге. Они шли бок о бок, чуть ли не вприпрыжку. Время от времени Лайнус объяснял брату разные странности вокруг. Оба старались не упустить из виду ни одной детали, пока искали свой следующий корабль, отбывавший в тот же день. Купцы, благовония, татуировки, фургоны, скрипачи, шпили, моряки, молоты, флаги, дым, попрошайки, тюрбаны, козы, мандолина, краны, жонглеры, корзины, мастера-парусники, рекламные щиты, шлюхи, трубы, свистки, орган, ткачи, кальяны, старьевщики, перец, куклы, кулачные бои, калеки, перья, колдун, обезьяны, солдаты, каштаны, шелк, плясуны, какаду, проповедники, окорока, аукционы, гармонист, игральные кости, акробаты, колокольни, ковры, фрукты, бельевые веревки. Хокан посмотрел направо — а брата уже не было.

Они только что миновали компанию китайских мореходов, рассевшихся за трапезой, и Лайнус рассказывал брату об их стране и традициях. Они шли дальше с распахнутыми ртами и глазами, разглядывая картины вокруг, а когда Хокан повернулся к Лайнусу, тот пропал. Хокан огляделся, вернулся, прошел от бордюра до стены, забежал вперед, а потом к месту их высадки. Шлюпка уже ушла. Он вернулся туда, где они разлучились. Залез на ящик, задыхаясь и дрожа, кричал имя брата и смотрел на поток людей. Соленая пена на языке быстро разошлась онемением и покалыванием по всему телу. Не в силах остановить дрожь в коленях, он бросился к ближайшему пирсу и спросил каких-то моряков в швертботе о Nujark. Они не поняли. После многих попыток он попробовал сказать «Amerika». Это они поняли сразу, но покачали головами. Хокан шел от пирса к пирсу, спрашивая об «Amerika». Наконец, после нескольких неудач, кто-то ответил «Америка» и показал на шлюпку, а потом — на корабль, стоящий на приколе в трех кабельтовых от берега. Хокан заглянул в шлюпку. Лайнуса в ней не было. Может, он уже на борту. Моряк протянул Хокану руку, и он спустился.

Как только он причалил к судну, кто-то потребовал и забрал его деньги, потом провел в темный уголок под палубой, где меж коек, сундуков, бухт и бочек, под мотающимися на балках и рым-болтах фонарями шумные кучки эмигрантов пытались притулиться и занять на долгую поездку пятачок провонявшего капустой и стойлом помещения. Пробираясь мимо вопящих и спящих младенцев, смеющихся и изможденных женщин, крепких и рыдающих мужчин, он искал Лайнуса среди силуэтов, искаженных дрожащим светом. С возрастающим отчаянием он вырвался обратно на палубу, против колыхающейся толпы и деловито снующих матросов. С корабля уходили посетители. Трап убрали. Он выкрикнул имя брата. Поднялся якорь; корабль сдвинулся; заревела толпа.