Пока я говорил, Марджори пристально наблюдала за мной — без враждебности, а с искренним интересом. Когда я закончил, она тихо сказала:

— Все это очень хорошо; но теперь ответь, милый… — И как меня взбудоражило это слово! Впервые она назвала меня так. — Это Сэм Адамс внушил тебе все эти доводы — или они твои собственные? Не подумай, что я придираюсь; я хочу понимать, что происходит. Поверь, я готова на все, что ты пожелаешь, если этого желаешь ты, и я благодарна за заботу. Но не хочу, чтобы ты только пересказывал слова политиков моей родины.

— Что ты имеешь в виду?

— Дорогой мой, откуда тебе знать об американской политике, чтобы понимать, что кое-кто не погнушается использовать любое преимущество. Все, к чему проявляет интерес общественность, может послужить орудием в их беспринципных руках. Что ж, если б приспешники партии войны желали устроить настоящее представление, они могли бы собрать моих ухажеров в новый батальон.

— Но ты же не считаешь таким все свое правительство поголовно? — возразил я.

В ответ она улыбнулась.

— О нем я мало знаю. Партии всюду одинаковы. Но, конечно, в Вашингтоне люди не действуют так же, как мелкие политики. И еще одно. Не подумай, будто я причисляю Сэма Адамса к их братии. Он служит стране и следует указаниям своего начальника. Как он или кто угодно в его положении может знать изнанку ситуации, не считая того, что он узнаёт из весточек с родины или подмечает в происходящем, если достает смекалки?

Мне показалось, она склоняет меня не доверяться американскому посольству, поэтому я прервал ее раньше, чем она закончила. Раз я был не вправе раскрыть Марджори свой источник информации, приходилось убеждать ее другими аргументами:

— Дражайшая моя, оставь в покое политику, хоть американскую, хоть любую другую. При чем тут политика?

Она удивленно распахнула глаза, она соображала лучше меня.

— Конечно же, при всем! — с уверенным видом заявила она. — Если мне и желают зла, то из-за политики. Не верю, что в мире найдется человек, желающий мне вреда по личным причинам. О, дорогой, не хочу об этом говорить, даже с тобой, но я всю жизнь старалась помогать людям незаметно. Мои опекуны расскажут, сколько денег я просила у них для благотворительности; я и лично делала все, что в силах женщины. Я побывала в самых разных больницах и богадельнях; в моем собственном доме проводятся уроки для девочек, чтобы они росли счастливыми и грамотными. Арчи, не подумай обо мне плохо, словно я хвастаюсь, но я не перенесу, если ты решишь, будто я не чувствую ответственности за свое богатство. Я всегда считала его своей миссией и надеюсь, дорогой мой, со временем это бремя и доверие разделишь и ты!

До сих пор я думал, что не могу полюбить ее еще больше. Но, услышав ее слова, распознав за ними высокую цель, увидев, с каким нежным смущением она это рассказывает, я понял, как ошибался.

Она с любовью посмотрела на меня и, взяв мою руку в свои, продолжила:

— А значит, кто может желать мне зла, как не политики? Я бы поняла, если бы мне хотели отомстить испанцы, — ведь я сделала, что могла, чтобы помешать им губить и пытать своих жертв. И я бы поняла, если бы наши бессовестные политики пытались воспользоваться моим именем в своих целях, хотя и не навредить. Я хочу держаться подальше от политики и честно тебе говорю, что так и будет, если у меня получится.

— Но, дорогая Марджори, я считаю, что могут быть — что есть — испанцы, желающие тебе зла. Будь ты в Америке, тебе бы ничего не грозило, ведь во время войны там каждый иностранец взят на заметку. Здесь же, на нейтральной земле, иностранцы свободны в действиях; за ними не следят, ни в чем не подозревают. Если бы такие злодеи были — а мне сказали, что они есть, — они бы могли причинить тебе вред раньше, чем кто-нибудь раскроет их замысел или успеет их остановить.

В ответе Марджори во всей красе предстала врожденная независимость ее народа и характера:

— Мой дорогой Арчи, я происхожу из рода людей, которые сами куют свою судьбу от колыбели до могилы. Мой отец, мой дед и мой прадед были первопоселенцами в Иллинойсе, в Кентукки, в Скалистых горах и в Калифорнии. Они каждый час своей жизни знали, что рядом рыщут коварные враги, но ничего не боялись. И я не боюсь. В моих жилах бежит их кровь и громко дает о себе знать, когда заходит речь о страхе. Они оберегали свои жизни собственной смекалкой, собственными руками; моя смекалка ничем не хуже. Я не боюсь никаких врагов, тайных или явных. Больше того: при мысли о тайном враге во мне пробуждается азарт моего народа — и я хочу дать бой. А тайный бой в наш век доступен для женщин. Если враги плетут заговор, я сплету контрзаговор; если они следят за каждым моим шагом, чтобы застать врасплох, я всегда буду настороже. В наши дни женщина, за редким исключением, не может сражаться открыто, как Жанна д’Арк или Агустина из Сарагосы [34] , но может сражаться по-своему, согласно духу времени. Не понимаю почему, если мне что-то угрожает, я не должна сражаться, как сражались мои предки. Да! Дай я скажу то, что откладывала на потом. Ты знаешь, из какого рода я происхожу? Говорит ли тебе что-нибудь мое имя? Если нет, то скажет это! — Она сняла с шеи скрытое за кружевным воротником золотое украшение — то самое, что я спас со дна. Пока я рассматривал его, взяв в руку, она продолжала: — Это досталось мне от отца, ему — от его отца, ему — от его, и так до тех пор, пока наша история — пусть и только устная, поскольку документов не сохранилось, — не теряется в легенде о том, что это сокровище Армады, которое привезли в Америку два кузена, оба — выходцы из семейства великого сэра Фрэнсиса Дрейка. До недавнего времени ни я, ни кто-либо из моей родни не знал, когда в нашей семье появились владельцы броши или как они заполучили такое сокровище. Но ты дал ответ своим переводом повести дона де Эскобана. Это миниатюрная копия носовой фигуры галеаса папы, и обе создал Бенвенуто Челлини. Папа вручил ее Бернардино де Эскобану, а тот передал адмиралу Педро де Вальдесу. С той нашей встречи я копалась в истории и разузнала, что адмирала де Вальдеса взял в плен в бою с Армадой сэр Фрэнсис Дрейк и держал в заложниках дома у Ричарда Дрейка, родственника сэра Фрэнсиса. Как брошь перешла семье Дрейков, я не знаю, но, во всяком случае, не верю, что ее украли. В мирной жизни они добрые люди — все, кого я знала, хотя в бою всегда бились как черти. А старые испанские доны были щедры на подарки, и, думаю, когда Педро де Вальдеса выкупили, он сделал лучший подарок, какой мог, тем, кто любезно с ним обращался. Так я это себе представляю.

Она говорила, а у меня в голове теснились мысли. Действительно, вот недостающее звено в цепочке, объединяющей Марджори и спрятанный клад; и вот начало исполнения пророчества Гормалы, как я его понимал. Мойры уже взялись за нас. Клото пряла нить, связавшую меня и Марджори со старым пророчеством о Тайне Моря и его итогом.

И вновь меня охватило бессилие. Все мы были словно бадминтонные воланчики: мотались туда-сюда, неспособные изменить свой курс. С этой мыслью пришла и доля смирения — вечного лекарства от отчаяния.