Словно в цепенящем трансе я внимал голосу Марджори:

— А потому, мой дорогой Арчи, я надеюсь, что ты мне поможешь. Наша дружба не ослабнет никогда, как бы ни казалось, что ее затмевают другие узы, теснее и дороже.

Я не мог ответить на эту речь; разве что прижать Марджори к груди и поцеловать. Я понимал, как и она, что мои поцелуи означают капитуляцию перед ее пожеланиями.

Чуть позже я сказал:

— Но одно я сделать должен. Долг чести велит мне сообщить моему осведомителю, что я не могу передать твой адрес американскому посольству и участвовать в чем угодно, на что ты не дала согласия. Но ах! — дорогая, боюсь, мы идем по тонкому льду. Мы умышленно остаемся в потемках, когда есть свет, и весь этот свет нам еще понадобится. — Затем меня осенило, и я добавил: — Кстати, полагаю, я вправе сообщать что угодно, если это не будет компрометировать или касаться тебя?

Перед ответом она надолго задумалась. Я видел, что она взвешивает все за и против, рассматривает ситуацию со всех сторон.

Затем она, вложив свои руки в мои, ответила:

— Я знаю, Арчи, что в этом, как и во всем, могу довериться тебе. Нас слишком многое связывает, чтобы я переживала о такой мелочи!

Наконец Марджори вскочила:

— А теперь бери велосипед и едем в Кром. Я сгораю от нетерпения показать тебе все!

Мы преодолели небольшой перешеек и поднялись по скалам над Рейви-о-Пиркаппис. Выбравшись на крутую тропинку, я едва не сверзился вниз от изумления.

Там восседала Гормала Макнил — твердо и неподвижно, будто изваяние из камня. И с таким беспечным видом, что я тут же что-то заподозрил. Сперва она нас будто не заметила, но я видел, что она подглядывает за нами исподлобья. Меня подмывало узнать, давно ли она уже тут, и я заговорил, обратившись к старухе по имени, чтобы Марджори поняла, кто перед нами:

— Надо же! Гормала, где ты пропадала? Я было думал, ты уехала обратно к себе на острова. Мы давненько тебя не видели.

Ответила она, как обычно, без обиняков:

— Не сомневаюсь, что, не видя меня, ты уж решил, что я далеко. Да! Да! Немало воды утекло, но я могла подождать. Я могла подождать!

— И чего же вы ждали? — Голос Марджори словно принадлежал существу из другого мира. Такой юный, такой истинный, такой независимый, он противоречил Гормале и всему ее существованию. Я, мужчина между двумя женщинами, почувствовал себя больше зрителем, чем участником, и казалось мне, что Новый Свет заговорил со Старым.

Гормала, судя по ее виду, совершенно смешалась. Она уставилась как оглушенная на девушку, поднявшись на ноги по привитой веками привычке — как нижестоящий перед вышестоящим. Затем провела рукой по лбу, словно прочищая мысли, и ответила:

— Чего я ждала? А я скажу, коль хочешь знать. Я ждала исполнения Рока. Голоса сказали свое слово, а как они сказали, так и будет. Всегда будут те, кто встает на пути Судьбы, чтоб помешать неизбежному. Но ничего у них не выйдет, ничегошеньки! Они могут помешать реке времени не больше, чем остановить наводнение bairn игрушкой.

И снова раздался пытливый голос Марджори — словно необузданная юность дерзко рвалась развеять таинственность; и в самом деле казалось, будто никакие тайны Старого Света не выстоят перед натиском откровенных, прямых расспросов:

— Кстати говоря, что там рассказывает Рок? Его поймет простая американка?

Гормала воззрилась на нее в явственном изумлении. Ей, выросшей на Старом Дальнем Западе, это дитя Нового Дальнего Запада виделось пришельцем из другого мира. Будь манеры Марджори не столь обходительны, будь она не столь красива, не столь благородна, не столь серьезна — и старуха бы наверняка тут же ощетинилась. Но в тот день мне казалось невозможным, чтобы на Марджори затаила зло даже ведьма. Такая нежная, добрая и счастливая, такая светлая и исполненная радости — она словно была воплощением девичьего идеала, обезоруживала любую критику, и никакой враждебности было не пробиться через зачарованный круг ее лучезарного присутствия. Но я не мог понять ее отношения к Гормале. Марджори о ней знала, ведь я рассказывал, кто и что такое Ясновидица, о ее пророчествах и предостережениях; и все же по поведению девушки могло показаться, будто она не знает ничего. Марджори не говорила успокаивающе, как говорят молодые, желающие угодить старикам или подольститься к ним. Не говорила враждебно, как человек, твердо настроившийся на противостояние. В ней не чувствовалось жесткости, легкомысленности или склочности. И все же я видел, что у нее есть какая-то осознанная цель; и уже скоро мне стало очевидно, что знает об этом — или хотя бы подозревает — и старуха, хотя та и не могла ни понять этой цели, ни обнаружить ее.

Гормала раскрыла рот раз, другой, но колебалась; наконец она с усилием заговорила:

— Глас Рока не говорит словами, какие могут слышать смертные. Он говорит для внутреннего уха. К чему слова, когда внемлющее ухо понимает все!

— Но, — сказала Марджори, — если невозможно пересказать слова или если слов вовсе не было, не могли бы вы переложить в свои слова, что донесли вам те звуки?

Любому, кроме Ясновидицы, эта просьба показалась бы рассудительной, но духовидцы с их особым восприятием, которые сами не понимают, как видят будущее, едва ли могут перевести смутный и неопределенный замысел Неведомого в скудную и нескладную человеческую речь. Гормала задумчиво нахмурилась, затем на ее лице промелькнуло разочарование.

Она обернулась ко мне и рассерженно спросила:

— Что за юница без понимания расспрашивает о ниспосланной мне истине Гласа? Забери ее, пока она не посмеялась надо мной — а со мной и надо всем Роком!

Но Марджори ответила за себя:

— Прошу, не принимайте мои вопросы за праздный интерес; я хотела бы знать в точности, что было сказано. Слишком легко понять смысл превратно, когда разбрасываешься словами бездумно. Разве вы так не считаете?

Не думаю, чтобы у Гормалы Макнил было чувство юмора; если же и имелось, мне его видеть не доводилось. Иначе оно спасло бы ее от гнева — так уж приятно изложила Марджори свой вопрос, словно обращалась к человеку своего круга, к единомышленнику. Гормале это не угодило. Если в ее разуме на месте юмора находилась пустота, она наверняка хорошо об этом знала. Она не понимала девушку и недолго искала убежища в молчании, проистекавшем в равной степени из угрюмости и чувства собственного достоинства. Но Марджори не довольствовалась молчанием, продолжала как можно вежливей, но при этом как можно прозаичней, пока я не увидел, что Ведьма кипит внутри. Стоило вмешаться, ведь я не хотел неприятной сцены с участием Марджори, но я чувствовал, что девушка упорствует неспроста. Дай Гормале малейшее послабление — и она, чувствовал я, ушла бы и выжидала бы дальше, но натиск Марджори не позволял ей отступить, разве что — признав свое поражение. Гормала то и дело озиралась, как озирается загнанный человек или зверь, но все же с усилием сдерживалась. Наконец ее норов дал о себе знать: она побагровела, на лбу вздулись вены. Глаза вспыхнули, лицо пошло белыми пятнами, особенно возле носа. По блеску в глазах Марджори я видел, что этого-то она и добивалась. Она понизила голос, так что манера ее речи приобрела ледяную серьезность, но расспросов не прекращала.