Но дальше поцелуев они не заходили. Да и эти их встречи длились не больше пяти минут. Панайота должна была вернуться на площадь, прежде чем Катина заметит ее отсутствие. В эти недолгие минуты одна часть ее сознания кричала, что она все делает плохо, неправильно, что Ставрос найдет кого-то, кто целуется лучше ее, а другая ругала последними словами за то, что она разрешала огромным рукам трогать ее драгоценное тело; но эта часть тоже боялась, что Ставрос уйдет – к той, которая не подпустит его так легко.

Однако и эти любовные встречи – а любовные ли? – у больничной стены случались не каждый вечер. Иначе Панайота просто-напросто не вынесла бы того смешения чувств и мыслей, что бушевали в ней.

Катина нагнала дочь уже у дома. Акис закрыл наполовину ставни своей лавки и ушел в кофейню играть в нарды.

– В чем дело? Вы со Ставросом больше не общаетесь?

«Какое там общение, мама? – ответила про себя Панайота. – Рядом с другими мальчишками он меня даже не замечает. Ни разу не посмотрит на меня, ни единого слова не скажет. А когда ему вздумается, он меня только поманит, и я, словно преданная овечка, да не овечка даже, а разгоряченная кобыла, несусь, чтобы оказаться прижатой его телом к больничной стене».

Удивленная внезапной молчаливостью дочери, Катина с ключом в руках замерла перед голубой деревянной дверью их дома. На улице уже сгустились тени. Панайота обхватила себя руками.

– Яври му, что случилось? Ти эгине? [62] Ставрос тебя чем-то обидел?

– Нет, с чего ты это взяла?

Чтобы спрятать стоявшие в глазах слезы, она отвернула голову в сторону Английской больницы, у стен которой они со Ставросом целовались. И поспешно добавила:

– Между нами ничего нет.

Катина заметила, что Ставроса давно уже не было видно. И среди парней, что вечерами толпились под их окнами, он никогда не появлялся. Впрочем, он всегда был мальчиком замкнутым. Слова лишнего не скажет, ходит себе угрюмо по площади. Акис не раз говорил, что ребята из их квартала состоят в каких-то подпольных организациях. Может, и этот Ставрос ввязался во что-то подобное? Говорил он мало и высказывался резко. И почему только Панайота влюбилась именно в него? Неужели ее пленил жесткий взгляд его зеленых глаз? Или он ей чего-то наобещал? А вдруг?.. Ах, боже упаси. И из Панайоты ведь слова не вытянешь.

– Ну, хорошо, доченька, пусть так.

Они вошли в дом. Внутри было темно и прохладно. Через разноцветный витраж над дверью сочился тусклый желто-зеленый свет. Развешенное на заднем дворе белье трепалось на ветру. Катина прошла на каменную площадку.

– Эла, покачай-ка воду. Прежде чем в дом заходить, надо смыть с ног грязь и песок.

Даже в такую палящую жару вода из насоса текла ледяная. В детстве Панайота верила, что в колодце обитают злые духи, и очень боялась его. Оставшимися обмылками она вымыла ноги, руки и лицо. От ног прохлада по костям распространилась по всему телу.

– Если хочешь, сразу разденься и иди искупнись. В раковине вода наверняка горячая. А то ты вся взмокла как мышь.

– Так ты разрешишь, мамочка? Я очень хочу поехать. Очень-очень. Пожалуйста, се паракало, йиа то хатири му [63] . Все вместе туда, все вместе обратно, ма то Тео [64] .

Глаза дочери снова наполнились слезами. Катина вздохнула.

– Подожди. Вот вечером придет отец, поговорим с ним.

Панайота, как была босиком, бросилась к матери и обвила мокрыми руками ее шею. Если дело лишь за отцом, значит, все получилось. Они поплывут все вместе на лодке, и при виде обнимающихся Минаса с Адрианой, быть может, Ставрос тоже отбросит свое показное безразличие и станет вести себя с ней как с возлюбленной. А потом, когда они выйдут на берег, купят кулек горячих фисташек и, как настоящая пара, будут гулять под ручку по улочкам Айя-Триады и разговаривать обо всем на свете. Та ночь станет поворотной в их любви.

Окрыленная мечтами, она повернулась к матери:

– Манула, давай переоденемся и пойдем на площадь. Солнца уже нет, все на улицу вышли. А ночью полнолуние будет, спустимся вместе на Кордон?

– Ну, слава богу, пришла в себя! Докса то Тео! [65] Я сколько дней тебя звала? Панайия му! Давай, глупышка моя, беги переоденься и пойдем. Сколько дней ты изводила и себя, и меня!

И они, словно дети, толкаясь и пихаясь, поднялись по узкой лестнице в дом.