Петляя между лошадьми и экипажами, Катина потянула Панайоту к его столику.

– Калиспера [58] , кирье Якуми. Как поживаете?

– Калиспера, Катина. Хорошо, дочка, слава богу, хорошо. Расскажи лучше, как у вас дела. Как Продрамакис? А девочка-то наша какой красавицей стала!

– Спасибо, Кирье Якуми.

Катина метнула взгляд на Панайоту. Упрямица уткнулась глазами в землю, рассматривая пыльные носы своих туфель.

– А как у нас могут быть дела? Живем потихоньку. Вот идем как раз в вашу лавку. Повидаем-ка, думаем, Фотини.

– Да-да, Фотини как раз там сейчас. Она будет вам рада. – Взяв со стола сложенную газету, Якуми начал обмахивать свое морщинистое лицо. – В этом году жара рано пришла. Летом совсем спечемся.

– Верно.

Панайота переступила с ноги на ногу. Пустая болтовня!

Старик-аптекарь между тем развернул газету и ткнул пальцем в новость на первой странице.

– В армию снова зовут добровольцев. Глядишь, так всех ребятишек и заберут.

Панайота напряглась. Ее всегда пугало, когда при матери начинали говорить про войну, службу, солдат. Как будто она лично несла ответственность за душевное состояние матери и должна была пресекать на корню все, что могло ее расстроить. Но Катина и не подозревала о буре, бушующей в сердце дочери, – она с улыбкой пыталась успокоить мужчину:

– Я так не думаю, Кирье Якуми. Ведь уже есть столько добровольцев. Прошлой весной, после той речи митрополита Хризостома, в добровольцы записались тысячи ребят. Неужто этого мало?

– Видимо, мало. У Фотини сыну в следующем году восемнадцать исполнится. Если, упаси Господь, все и дальше так пойдет, мы попробуем получить для него итальянское гражданство. Дай Бог, чтобы все не превратилось в настоящую войну.

– Вы опасаетесь, что они станут силой загонять османских подданных в греческую армию? Да разве такое возможно? – недоумевала Катина.

Мужчина вынул из кармана жилета платок и протер вспотевшую под шляпой голову.

– Нынче, дочка, такие времена настали, что все возможно. Там, наверху, есть те, кто считает, что все мужчины от восемнадцати до пятидесяти должны постоянно проходить военную подготовку. С таким рвением, глядишь, они и меня отправят на фронт, и на седину на посмотрят.

Повисло молчание. Панайота тяжело вздохнула. Люди везде встревоженные. Повсюду только и говорят про политику, Венизелоса, про мирные переговоры в Париже и рассуждают о том, отдадут ли Смирну Греции. С тех пор как греческая армия взяла власть в городе в свои руки, прошло уже больше года, но жизнь так и не наладилась. Теперь вот начали из малоазиатских греков набирать солдат для защиты границ. При мысли о Ставросе в горле пересохло. Сколько дней она его уже не видела?

– Ну, не буду вас больше задерживать, Катина му. А то красавица вон уже, кажется, заскучала.

Катина кинула на Панайоту раздраженный взгляд. Попрощавшись с Якуми, они пошли к аптеке. Ровно когда они заходили внутрь, ветер взметнул подол Панайоты, и сидевшие в кофейне мужчины, не отнимая ото рта кальянную трубку, украдкой посмотрели на показавшиеся из-под юбки голени. Катина схватила дочку за руку и поскорее втолкнула в аптеку.

Белые занавески на окнах, выходивших на площадь, были задернуты, чтобы спастись от яркого солнечного света. Внутри их встретила прохлада с особым ароматом. С детских лет, заходя в аптеку Якуми, Панайота ощущала в животе смесь страха и удовольствия. Вот и в этот раз ей показалось, будто в запахе лаванды, лимона, клещевины и спирта, исходившем от рядов бутылочек из темного стекла, скрыты какие-то тайны мироздания, и она, на мгновение позабыв про ярмарку, с любопытством подошла к прилавку. Фотини, ровесница ее матери, была женщиной очень красивой. Светлокожая, с медового цвета глазами и медно-золотистыми волосами. Увидев мать с дочерью, она улыбнулась:

– Ясас [59] , дорогие мои. Уже открыли купальный сезон? Замечательно! Где были? В Пунте?

– Здравствуй, Фотини. Нет, что ты, зачем нам эта Пунта? Мы в Каратаси [60] были. Там и террасу обновили, и шезлонгов побольше стало. Очень даже неплохо. В следующий раз давай и ты с нами.

– Дай бог, Катина му, макари [61] .

– Ты только погляди, как дочка-то моя загорела! Пока мы, значит, на террасе сидели, она возьми да прыгни в море. Да еще и заплыла так далеко, что ее, бесстыдницу, с мужской стороны было видно. Несибе-ханым – знаешь, тучная такая женщина, в Караташе за порядком следит, – чуть было не запретила Панайоте туда приходить, честное слово! Я уж едва уговорила простить дочку на этот раз. Но конечно же, все лицо и шея у нее обгорели.

Фотини с любовью посмотрела на раскрасневшиеся, покрытые капельками пота щеки и черные глаза с яркими искорками. В задней половине аптеки она целыми днями готовила крема, масла и эликсиры для женщин, приходивших к ней с мечтой вернуть себе красоту и сияние пятнадцатилетних девушек. И ей всегда делалось радостно, когда она видела перед собой воплощение молодости, того самого источника сияния, которое не вернуть уже никакими мазями. С притворным гневом Фотини пожурила девушку:

– Ах, Панайота му! Что же ты наделала, красавица? Почему тебе не сидится под зонтом? Смотри, почернеешь вся, и никто тебя замуж не возьмет. – Но, увидев, как та погрустнела, добавила: – Да что ты, что ты, я же пошутила. Ты сегодня не в настроении? Что губы-то надула?