Все присутствующие украдкой поглядывали на них, посмеиваясь над их молодостью и неопытностью. Панайота приуныла. Что им здесь делать среди взрослых? А со Ставросом они все еще ни словечком не перекинулись. Она устала выдумывать разные увертки, которые, как ей думалось, привязали бы Ставроса к ней. Чтобы справиться с собой, взяла и залпом выпила поставленное перед ней вино.

Танец закончился, к музыкантам присоединились новые: одна девушка играла на сантуре, одна – на сазе, а еще две, в монисто из золотых монеток, – на бубне. Они заиграли веселую песню, в которой король высмеивался, а Венизелос превозносился до небес. Тряся бубнами, девушки раззадоривали сидевших за столами, приглашая присоединиться. Минас захлопал в ладоши в ритм музыке. Его поддержали и другие. Ставрос и тот разулыбался. Вдруг Панайоту охватила радость. Нога ее сама собой коснулась колена Ставроса, и от ощущения тепла сердце ее наполнилось приятным, сладким чувством. Краем глаза она посмотрела на его строгий профиль, словно вырезанный тонким инструментом. Робея и дрожа, придвинула свой локоть вплотную к его локтю.

После песни про Венизелоса музыканты заиграли польку. Ставрос заерзал, как будто что-то впилось ему в мягкое место, и их локти и колени отдалились. Минас допил вино, потушил сигарету в пепельнице, взял Адриану за руку и вывел в круг. Ни один из них танцевать польку не умел, но, повторяя за другими парами, они быстро освоили пару-тройку движений. Пока остальные аплодировали смелости Минаса с Адрианой, Ставрос вдруг схватил Панайоту за руку и повел ее… нет, не в круг (как жаль!), а совсем в другую сторону – к воротам. А ведь Панайота, в отличие от Адрианы, польку танцевать умела. Подружки из Омириона, посещавшие танцевальную школу, как-то во время перемены показали им с Эльпиникой шаги, и вечером, вернувшись из лицея, они отработали эти шаги на общей террасе их домов.

Когда они со Ставросом вышли со двора, внутри у Панайоты все словно свело. А желудок горел от выпитого вина. Но тут она осознала, что ее рука по-прежнему в огромной ладони Ставроса, и разочарование сменилось радостью.

Пока они сидели в том дворе, улицы наполнились народом, который съехался на первую летнюю ярмарку со всех сторон: и из Корделио, и из Борновы, и по морю, и по суше. С фаэтонов спускались офицеры и богачи-коммерсанты с красивыми дамами. Уличные торговцы повесили над своими повозками светильники, чтобы товар получше было видно. Газовых фонарей в маленькой Айя-Триаде не было, и огоньки на качающихся в море лодках сверкали ярко-ярко. Перекрикивались стриженные наголо деревенские дети, кто-то из них боролся в пыли. Вдруг мальчишки, все разом, бросились на маленькую площадь перед церковью, откуда доносился голос зазывалы. Девчушки с голубыми лентами в волосах теребили за руку отцов. Зазывала закричал еще громче:

– Внимание, внимание! Совсем скоро, ровно в девять часов, начнется представление в Цирке чудес. Не пропустите! Приглашаем всех, от мала до велика. Кирйи ке кирйес элате [75] , приходите и посмотрите, кто приехал порадовать нашу прекрасную Смирну своими талантами. Самый известный канатоходец в мире – арап Керим-баба! Ходит по канату, да не так, как другие. Керим-баба ходит на руках, кувыркается через голову и, как кошка, ровнехонько приземляется на канат. Дамы и господа, взрослые и дети, Козмас уж вам не соврет! Ористе, приходите да своими глазами посмотрите. Кита на дис! [76] Будет там и знаменитая танцовщица Дуду-султан, а вместе с ней – сладкоголосый евнух Сары-Хараламбис с Хиоса. Вот кто будет вас развлекать этим вечером, дамы и господа. Ясас! Ясас! Приходите, повеселитесь, не пропустите! Представление начинается в девять часов. Всех ждем!

Ставрос по-прежнему не выпускал ладонь Панайоты из своей большой горячей руки, и сердце девушки билось как пташка; она привстала на цыпочки, пытаясь разглядеть среди толпы, собравшейся на площади перед церковью, помост, где будут выступать акробаты. У стен церкви со всех сторон горели свечи, и пламя их, дрожащее на ветру, на мгновение обдало теплом ее лицо. Было видно, как священники внутри церкви обходят ряды деревянных скамеек, наружу выбивалось ароматное облако амбры и сандала, смешиваясь с пропитавшими улицы запахами жженого сахара, рахат-лукума и бубликов-гевреков.

Панайота потянула парня за руку:

– Милый мой Ставраки, давай возьмем халвы.

Ой! Какой еще «милый мой Ставраки»?! Прежде она называла его так лишь в своих снах. Может, она наконец-то смогла расслабиться рядом с ним и быть самой собой? Но скорее, все дело в выпитом вине. Ноги просились в пляс.

Ставрос молча пошел в ту сторону, куда она тянула. Он как будто мыслями не здесь, или ей кажется? Уж не сделала ли она что не так? А вдруг он посчитал ее маленьким невоспитанным ребенком, который только и бегает за халвой и конфетами? Конечно, он предпочел бы взрослую девушку, а не девчонку. Например, одну из тех, которые, подобно европейкам с Белла-Висты, уже в двенадцать лет знают, как следует садиться и вставать.

Мимо прошел шарманщик, и от его мелодии у Панайоты заныло в груди.

Продавец протянул каждому по кусочку кунжутной халвы, завернутому в бумагу.

– Как имя твое, красавица?

– Панайота.

– Поли ореа. Браво су [77] , дорогая Панайота. Тебя недаром так назвали – пусть жизнь твоя будет полна света, как у Пресвятой Богородицы. Повезло тебе, парень, нашел себе невесту на славу: и лицом красавицу, и душой.

У Панайоты вверх по хребту взлетела, точно фейерверк, искра радости. Если бы не ее забота о том, чтобы не показывать Ставросу слишком уж явно свои чувства, она прямо там обняла бы его и расцеловала в щеки. До того была счастлива!

– Хронья пола [78] , ребятки!

– Хронья пола, кирье!

Тут Ставрос сказал: «Пойдем на пляж», – и радость, поднимавшаяся внутри, вдруг лопнула, как шарик. Панайота задохнулась, словно ей дали под дых. Неужели они снова будут целоваться по темным углам? Она-то думала, что этим вечером они будут гулять как настоящая пара в толпе. Ей всего-то и хотелось походить с ним под ручку да поесть халвы. Но из страха, как бы он не выпустил ее ладонь из своей, она ничего не сказала. Молча они пошли к берегу, где на приколе стояла лодка отца Нико. Шарманка звучала уже где-то далеко.