– О чем ты говоришь, вре Ставраки?! Разве мало Смирны с Айдыном? Мы же уже и так свободны. Чего еще хочет этот Венизелос?

Ставрос изумленно покачал головой. У всех их друзей только и разговоров что об этой мечте о Великой Греции, которая вот-вот осуществится, а с Панайотой что не так? Ну конечно, это же дочка бакалейщика Акиса. Ставрос до сих пор помнил, как в прошлом году тот распек его и других мальчишек посреди площади, когда они прибежали с радостной вестью о приближении греческой армии. Кроме того, рассказывали, будто отец Акиса, то есть дед Панайоты, в то время, когда они с семьей перебрались из Кайсери в Чешме, по-гречески не знал ни слова. Поговаривали даже, что и сам Акис-то греческий выучил, только когда пошел в школу в Чешме. Семья Акиса была из тех греков, которых еще называют караманлидами и которые даже дома разговаривают на турецком. Стоит ли тогда удивляться, что они против свободы?

– И докуда же они хотят добраться с этой своей войной по освобождению народов? Вот отправят тебя в Ангиру, так что же, согласишься?

Он склонил голову в раздумье, как будто такая мысль раньше его не посещала.

– Все, что только потребуется для Великой Греции, все сделаю.

– Подумать только!

Панайота стояла на песке, руки в боки, и смотрела на него как будто с насмешкой. Лицо его горело от злости, но голос оставался спокойным.

– Панайота, ты не понимаешь. Мы обязаны обезопасить наши границы.

Ставрос так и продолжал сидеть, длинные руки и ноги делали его похожим на осьминога, облепившего своими щупальцами небольшой валун. Он сжал кулаки. Да, вот уж не повезло так не повезло! Он-то надеялся получить от девушки поцелуй на прощание. Чтобы было про что сладко вспоминать на фронте. И думал ведь даже, что, если посчастливится, останется на его ладонях горящее ощущение от прикосновений к ее нежной коже. А даже если и нет, то хватило бы ему до самой победы воспоминаний о вкусе ее вишневых губ. Но все пошло этой чудесной ночью не так, как он надеялся. Понятно, что не видать ему сегодня ни груди ее, ни губ, – отправится он на фронт ни с чем. Он с досадой оглянулся вокруг. На берегу никого уже не осталось.

Поняв, что продолжать он не собирается, Панайота заговорила сама, и громче, чем прежде:

– Что хорошего нам от этой греческой армии? Разве мы просили их сюда приходить? Жили себе спокойно. И жаловаться не на что было. И что же, вот они здесь, так разве они нас спасли? Ты посмотри, что теперь творится! Фонари не горят, мусор не собирают. Город в грязи тонет. Мусорщиками берут теперь даже женщин. Улицы заполонили приезжие, цыгане да всякое отребье. Вот этого вы хотите?

Ставрос почувствовал, что огнем горят не только лицо и уши, но и пах. Еще чуть-чуть – и он не выдержит.

– Панайота, се паракало, прошу тебя, замолчи.

Дальше по заливу, на Кордоне, пускали фейерверки, россыпь голубых, красных, золотых вспышек освещала небо над Айя-Триадой, на волнах покачивались плывучие фонарики со свечками внутри, называемые клобос. Девушки в белых платьях ходили под ручку с только что прибывшими из Греции военными, чистенькими, опрятными; дети соревновались, кто сможет за раз проглотить целый кулек рахат-лукума. Тем летом война казалась жителям Смирны чем-то невероятным.

Но Панайота и не думала молчать. Если бы не эти греческие военные, сунувшие нос не в свое дело, решившие их якобы освободить и спасти, жили бы они со Ставросом в их прекрасном квартале, поженились, поселились бы в своем доме с садом, где она посадила бы герани, розы и бугенвиллеи. Как мать с отцом, как бабушка с дедушкой, как все те предки, что два тысячелетия жили на этих плодородных землях, так и они со Ставросом прожили бы здесь спокойную, счастливую жизнь, растя детишек, которые плескались бы, точно рыбки, в бирюзовых водах. До чего же несправедливо!

Проглотив подступивший к горлу ком, она выложила то, что слышала от отца:

– Ты представляешь, какие в Анатолии дороги? У вас же ни глотка воды не будет. К середине лета от целой армии ничего не останется.

– Вот поэтому я и должен идти. Я вырос на этих землях. Я сильный. Они не выдержат, а я буду сражаться, – проговорил он тихо.

Панайота осмотрела себя. С каким старанием несколько часов назад надевала она шелковые чулки и розовое платье с короткой юбкой, а теперь она все это ненавидела. Она проглотила набежавшие на глаза слезы.

Ставрос спрыгнул с валуна, загребая ботинками песок, подошел к Панайоте, взял ее двумя пальцами за подбородок и повернул лицо к лунному свету. Ее длинные черные волосы растрепались на ветру, ленточки съехали. Девушку съедала скорее печаль, чем злость, но парень в тот момент этого не понимал. Он лишь хотел объясниться.

– Панайота, ты знаешь, что для нас будет означать поражение?

– Конечно, знаю. Это будет конец вашим грезам о Великой Греции. Власть снова перейдет туркам. В порт хотя бы снова корабли начнут заходить. Мужчины, вместо того чтобы из-за отсутствия работы сидеть по кофейням да дремать, снова будут работать. Все будет как прежде. А если так, то я без раздумий предпочла бы султана или даже Кемаля, чем людей своевольного Стергиадиса.