Индира уставилась в пол, не видя, не реагируя, ссутулив плечи. Подавленная, виноватая. Я знал, о чем она думает: что должна была заметить болезнь раньше, кормить Снежку лучше, одевать теплее, купать осторожнее, вообще не должна была уступать послеродовой депрессии, была плохой матерью. Индира такая: чувствует себя ответственной даже за то, чего вообще сделать не могла бы.

Был ли Бек хорошим отцом? Не очень. Надо ли мне было чаще их навещать? Я мог бы найти время. Оградило бы это ее от микроорганизмов? Нет. Но если бы мы могли сделать еще что-то, если бы существовал способ уберечь малышей от кашля и сыпи, от голода и травм, от ошибок и заблуждений, мы это сделали бы.

Я решил, что в ближайшее время напишу об этом песню – серьезную песню, а не что-то легенькое для детишек. Что-то отражающее боль души, прожившей на день больше, чем надо, и познавшей беду – самую ужасную беду, ту, которую нельзя предотвратить. Песню, которая заставит слушателей плакать, которая заставит плакать меня, когда я буду ее петь, и которую нельзя будет не петь, потому что молчать еще больнее.

Мы не плакали – сидели и молчали. Сильвия пришла и приготовила чай. Она принесла корзину плодов, но я есть не захотел. Они заставят меня почувствовать себя лучше, а я не хочу чувствовать себя лучше. Зашли Иван с Томом, хотя обычно они отстранялись от родительских дел. Они встали у двери, словно воины, словно готовясь убить саму смерть, если та отважится войти. Пришли отец и сестра Бека.

Снежка становилась все бледнее, ее дыхание слабело, а Блас, прослушивавший ее легкие, становился все печальнее. Наконец я пошел за Ветром. Он вскочил с кровати, когда я шепотом его позвал, и пошел за мной, без слов, заливаясь слезами.

У двери он сказал:

– Стой.

Он сделал несколько рваных вдохов и вытер лицо рукавом. С сухими покрасневшими глазами он вошел и встал рядом с люлькой, протянул руку, дотронулся до синих губ Снежки и что-то прошептал. Посмотрев на мать, он окаменел при виде ее глубокой подавленности, а потом подошел обнять ее.

– Снежка – очень хорошая сестренка, – сказал он и втиснулся на стул рядом с Индирой.

Ветер был очень хорошим сыном.

Снежка умерла рано утром, вскоре после прихода пекаря, который тихо похлопотал, раскладывая нам на завтрак теплые лепешки и ореховое масло. Ветер принес тарелку с едой матери, скорее всего зная, что она не захочет есть, но зная и то, что должен это для нее сделать. Он был таким понимающим и чутким, что я был уверен: он будет лучшим человеком, чем я, – и это меня тем утром утешало. Добрым, искренним, естественным – вот каким он должен стать…

Я не такой. Я помогаю, конечно. Я полезен, но я – не то, что надо, и поэтому женщины хотят получить от меня только удовольствие и сперматозоиды с высокой подвижностью. Я от природы не добрый, я заставляю себя быть добрым. Мне надо соображать, что следует делать, я не делаю это автоматически.

Но время на месте не стоит, а я не могу отказаться петь, а смерть восхода не отменяет…

Блас спросил согласия на вскрытие.

– Возможно, это что-то новое, – сказал он Беку. – Я бы хотел…

– Конечно. Постарайся узнать, – ответил Бек.

Луна сидела у него на коленях и рыдала, а он ее обнимал. Рядом с ними сидела бабушка Синтия.

Ветер стоял рядом с матерью, которая так и смотрела в пол. Горожане стали приходить с соболезнованиями, цветами и душистыми травами, и он здоровался с ними и благодарил от ее лица и пытался ее расшевелить.

– Тысячеголов! Лимонный шалфей! Правда, хорошо пахнут?

Она постепенно начала выходить из ступора, хотя бы для того, чтобы оценить старания сына.

Я решил сбежать под предлогом возвращения медицинского оборудования в лабораторию. Я тот, кого якобы тут нет, полезный человек, порой даже герой, но в итоге – лишний. Тот, кого все любят, но кто никому, по сути, не нужен, с кем все и вся могут говорить, потому что он так старательно слушает. Я забрал помятый старый кислородный баллон. Блас завернул Снежку в простыню, чтобы унести – крошечный белый сверток.

– Погоди, – прошептал он у выхода. – Неси ее ты, а я возьму остальное. Ты… она ведь все-таки твоя.

Она почти ничего не весила. На улице те, кто попадался нам по дороге, без слов понимали, что мы несем, и застывали в мрачной стойке «смирно». Блас велел положить ее в холодильник. Медицинская лаборатория всегда была мне отвратительна: меня отталкивали не кровь и плоть (с животными быстро привыкаешь к внутренностям), а техника.

Ветряк, установленный снаружи, вырабатывал электричество. Оно скапливалось в аккумуляторах и подавалось на холодильник, автоклав, оптоволоконные эндоскопы, стоматологическую установку, фонарики, радионож… Тут были полки со скальпелями и кюретками, микроскоп, термометры, часы, иглы и смотровые столы. Воздух пропах чистыми химикатами, эфирами, кислотами и аммиаком. Часть оборудования изготовила моя мать, снимая детали со сломавшихся земных чудес, спрятанных в одной из ниш: кучи стеклянных и металлических компонентов, словно скелеты ящериц под колонией пауков. Я собираю корни, кору, глины и камни и приношу их химикам, которые делают следующий шаг. Они могут назвать вещества и записать формулы. Наши математики могут изложить специальную теорию относительности и даже составить формулы.