— Вы не испытываете неудобства, когда вам приходится отчитываться перед отцом?

— Вовсе нет, — решительно заявил он, подчеркивая каждое свое слово легким хлопком ладоней. — Отец позволяет мне действовать независимо от него. Он воспитал из меня самодостаточного человека. Он никогда не лезет в мои дела и крайне редко заглядывает в мой кабинет. Гораздо чаще я с ним общаюсь в неофициальной обстановке.

Когда психиатры начинают исследовать корень проблемы пациента, они, как правило, сначала исследуют его семью. Может быть, как раз в семье заложена неосознаваемая динамика проблемы Дэвида?

Я стал исследовать дальше.

— Ваша мама жива?

— Еще как! Она не мыслит жизни без оперы, балета и Музея изящных искусств. И она — замечательная хозяйка. — Он поднял руку, словно предвидя мой вопрос. — Она уделяла мне много времени, когда я был ребенком, а также много времени уделяла моим брату и сестре. У нас прекрасные отношения.

— Вы сказали, что общаетесь с отцом в неофициальной обстановке.

— И с мамой, разумеется, тоже. Они женаты уже сорок лет и у них прочный брак.

— Как часто вы общаетесь?

— Иногда раз в неделю, но в основном раза три в месяц.

— Вы женаты?

Он снова хлопнул в ладоши.

— Конечно. На божественной Лесли.

Неужели он иронизировал?

— Она тоже горист?

— Нет. Она актриса. Мы познакомились, когда я был на втором курсе Гарварда. Я смотрел «Зимнюю сказку» в театре на Брэттл Стрит, и был настолько очарован ее Утратой, что пробрался за кулисы и попросил ее встретиться со мной. Мне крупно повезло: тогда она сказала «да», а затем сказала «да», когда я пять лет тому назад сделал ей предложение.

— Родители одобрили ваш выбор?

— Отпрыск знатного бостонского рода женится на актрисочке? Возможно, сначала они так и думали, тем не менее, позволили мне самостоятельно сделать выбор. Теперь они ее обожают.

— Дети есть?

— Пока нет. Но через пять месяцев у нас будет мальчик. Вот так! Линия продолжается! Род продолжается!

Все говорилось с чувством удовольствия, даже как бы в шутку. Но теперь он нагнулся ко мне, и я сразу увидел, как его лицо помрачнело.

— Доктор Вайс, понимаете, в том то и суть. Я люблю своих родителей. У меня было чудесное детство, у меня потрясающая жена, хорошее образование, я обеспечен, и хорошо одет. У нас достаточно денег, чтобы предотвратить любые беды или поехать туда, куда захотим. Тем не менее, когда я думаю об этом, хоть я и понимаю, что все это — правда, все равно остается одна основополагающая проблема: человек, которого я только что описал, это не тот человек, который живет в моем теле.

Эта последняя фраза сопровождалась рыданием и тревожным взглядом, и я сразу понял, что передо мной совершенно другой человек.

— А можно конкретнее? — спросил я.

— Постараюсь, — произнес он, с трудом приходя в себя. — Когда я пытаюсь выразить словами то, что я чувствую, это похоже на нытье. Пустяковые жалобы привилегированного себялюбца.

— Как бы это ни звучало, я понимаю, что ваши жалобы не на пустом месте. Вы страдаете.

Он посмотрел на меня с благодарностью и глубоко вздохнул.

— Так вот, я не знаю, зачем родился на этой Земле… Это все равно, что скользить по замерзшему пруду под названием жизнь, где подо льдом вода сто футов глубиной. Я знаю, что должен плавать в этой воде, что мне было бы полезно получить этот опыт, но не знаю, как проломить лед. Я теряюсь в догадках, какое место мне отведено в этом мире. Да, я счастлив, что работаю на своего отца, но для меня это всего лишь определение — «сын своего отца». Еще одно определение: «хороший муж, собирающийся стать хорошим отцом». Господи, — продолжал он, и его слова звучали все громче и громче, — да я просто невидимка и жизнь проносится сквозь меня словно ветер!

Я знал, что ему нужны более глубокие ответы. Его жалобы не были нытьем. Скорее они носили экзистенциальный характер: вопиющая потребность в определении, которое он не был способен найти.

Возможно, он просто не там искал.

Дэвид сказал мне, что когда он дома слушал мои CD, он обычно настолько расслаблялся, что даже засыпал. В этом нет ничего странного: просто это означает, что человек очень глубоко погружался в гипноз. Благодаря этой предварительной «практике» его погружение в моем кабинете произошло удивительно быстро. Буквально в считанные минуты он погрузился в глубокий транс.

«Двенадцатый век, — начал он неторопливо вещать, словно всматриваясь в свою жизнь извне. — Я — монахиня, Сестра Евгения, работаю в больнице в предместьях Парижа. — Тут он содрогнулся. — Это жуткое место, темное и холодное, и моя жизнь очень тяжела. В палате, где я работаю, все кровати заняты, и я знаю, что за дверями полно других больных, ожидающих, когда кто-то умрет и освободит место. Тела больных покрыты волдырями — волдырями, наполненными жидкостью. Ужасный запах. Несмотря на то, что холодно, людей бросает в жар. Они стонут все в поту. Страшно смотреть на их мучения.