Наконец, я должен упомянуть трансплантацию или заимствование более удивительного характера — заимствование из намного более раннего периода. 8 марта 2000 г. Россия представила свой первый отчёт о выполнении условий Рамочной конвенции Совета Европы о защите национальных меньшинств. Россия подписала эту Конвенцию 28 февраля 1996 г., присоединяясь к Совету Европы. Но право по национальным меньшинствам, как рекомендовал Совет Европы, не было введено в действие. Вместо этого в процессе, начавшемся в 1988 г. и достигшем кульминации в ельцинском переходном периоде в 1994 г., Россия предприняла удивительное новшество возрождения австромарксистской теории — наследия Отто Бауэра [920] , Рудольфа Хильфердинга [921] и Карла Реннера [922] , проклятия большевиков и их преемников — как основания для нового российского законодательства, в особенности Федерального закона 1996 г. «О национально-культурной автономии» [923] . К 1999 г. было создано примерно 126 НКА. Из них украинская, польская и немецкая автономии были наибольшими и имели самые широкие программы развития. Процесс формирования НКА для более чем миллиона цыган России начался в ноябре 1999 г., и она была зарегистрирована в министерстве юстиции в марте 2000 г. 20 апреля цыганам предоставили формальное представительство при министерстве по делам федерации и национальностей. Этот продолжающийся эксперимент иллюстрирует тот факт, что заимствование часто является вопросом сознательного выбора — часто удивительного — из набора альтернатив [924] .

Уотсон прав, утверждая, что история права и юридических систем демонстрирует столь много примеров пересадок — или, по меньшей мере, полного принятия закона другой страны или периода,— что трансплантация является нормальной чертой права в любой стране [925] . Как он выразился: «…Перемещение нормы или системы права из одной страны в другую ныне кажется самым плодородным источником юридического развития, так как большинство изменений в большинстве систем — результат заимствования…» [926] . Но, утверждаю я, должно равно быть верно, что сравнительное правоведение никогда не может быть просто сравнением двух отдельных и несвязанных сущностей, замороженных в своём нынешнем состоянии. Если изучать право соответствующих стран в их историческом развитии, то во многих случаях, там, где были дипломатические, торговые и культурные контакты, обнаружится богатая и динамичная диалектика. По меньшей мере, ещё одно ценное измерение добавится к внутренним дебатам, обеспечив силу аргументам тех, кто стремится к переменам. То есть, усиливая дело тех, кто желает усилить своё дело,— не обязательно тех, кого «мы» оценили бы как радикалов или реформаторов. Это может случиться даже там, где трансплантация кажется навязанной давлением или стимулированием, как в случае России. Этот процесс наиболее богат, где есть постоянная обратная связь — где те, кто осуществляет трансплантацию, даже если нет взаимной имплантации, обязаны размышлять над собственным правом и юридическими традициями.

Как обозначено выше, принятие одного набора норм может действительно послужить сопротивлением набору норм и традиций, не приветствуемому по политическим причинам, иммунизацией против него. Так было в случае длительной приверженности римскому праву в Шотландии как сопротивления Англии, или голландскому гражданскому кодексу в России в предпочтении уговорам американцев. Что касается первого, Уотсон цитирует, как сокрушался Т. Б. Смит, профессор шотландского права, а позже член Правовой комиссии для Шотландии, в 1958 г., при принятии норм английского права: «Но, увы,… мы, в Шотландии, стали блудно ходить вслед чужих богов» [927] .

Одно последствие представленного выше анализа — уважительное разногласие с предположением профессора Орюджю, что «…переходные системы обращаются к пулу конкурирующих моделей, доступных в Западной Европе и Америке с целью перепроектировать и модернизировать свою юридическую, экономическую и социальную системы…» [928] . При близком рассмотрении, новейший жизненный опыт намного более интересен и динамичен. Вышеупомянутое решение принять модель национально-культурной автономии не было выбором ни из какой модели, доступной на Западе, а представляло, вместо этого, оглядку на модель, которая никогда не была осуществлена в своё время,— историческое любопытство, может быть.

И нельзя забывать, что очевидный импорт Россией западных прав человека есть во многих важных отношениях реставрация её собственных реформаторских традиций.

Мы уже видели, в главе 4, что собственное касательство Россией прав человека — в значительной степени есть история грубого и систематического нарушения тех самых прав, которые она приняла под защиту в 1996 и 1998 гг. Моё личное заключение — что для чеченских заявителей,— а это не жертвы, а уцелевшие,— направление дела в Страсбургский суд вовсе не было бесполезным упражнением, описанным Дузинасом в процитированном в главе 8 отрывке. Они принимали на себя громадный риск, обращаясь к Суду; в совсем недавнем деле Битиева против России [929] Зура Битиева в 2000 г. обратилась с иском, касающемся дурного обращения при задержании её и её семьи, и была сама убита российскими военнослужащими в 2003 г. Они получают некоторую защиту от факта, что о них становится известно международным учреждениям.

Но они, конечно же, не подают свои иски ради получения денег от государства-преступника. Самое важное для них и для их общин — то, что, хотя несколько лет спустя, наконец, высказывается, авторитетно и на самом высоком уровне, правда относительно трагедий, которые произошли с ними и их семьями, и ответственности государства. Это — не просто вопрос конкурирующих нарративов. Согласно моей аргументации в этой книге, такие иски — средства, которыми права, провозглашённые в самый тёмный час Французской революции, наполняются революционным содержанием. Не то, чтобы борьба чеченцев оправдана на основании риторики или скудных индивидуальных средств, предлагаемых в Страсбурге [930] . Напротив, смелое применение их чеченскими заявителями — это те средства, которыми мёртвая риторика правительственных заявлений или достойных НПО преобразуется — трансмутируется — в слова и идеи, имеющие материальную силу. Можно сказать, что в результате выигрыша этих дел соотношение сил в России в целом переменилось в пользу уцелевших.

Читатель, следовавший за моими рассуждениями в этой книге, давно понял, что я не пытаюсь систематически или методически представить свои взгляды. Возможно, такая попытка будет предпринята позже. Вместо этого книгу следует воспринимать как ряд занятий, попытку достичь единства теории и практики. Так, часть глав, особенно 2-я, 3-я, 4-я, 10-я и 11-я, исследует практические области, с которыми я знаком, как практикующий юрист и политический активист. Другие главы — продукт моего глубокого убеждения, что участие в «воплощённой социальной практике» подвигает мыслящее человеческое существо стремиться к достижению наибольшей возможной степени адекватного теоретического понимания оснований и цели предпринятой работы. И, конечно, теоретический труд — всё же труд. Именно поэтому несколько глав содержат энергичную критику ряда современных специалистов — Хабермаса, Бадью, Жижека, Дузинаса, Перрина, помимо прочих,— которые искали во всевозможных стилистических диапазонах и философских традициях понимания чрезвычайного расцвета дискурса и практики прав человека после Второй мировой войны. Для меня, только через такие стычки может прокладывать себе путь оригинальная мысль.

Должно также быть очевидно, что философская ориентация этой книги — Аристотель, Спиноза, Гегель, Маркс (который не только глубоко почерпнул критического в Гегеле, но и на заре своей интеллектуальной карьеры позаимствовал существенную часть трудов Спинозы), Ленин и Бадью. Хотя ни Маркс, ни Ленин не признали бы «марксистской» значительную долю моей книги, я с уверенностью занимаю место в их традиции. В этом пункте я совершенно не согласен с Энтони Карти, который в своей новой книге говорит следующее: