Человек на крыше встал, прислонил винтовку к парапету, водрузил на переносицу темные очки и, сунув руки в карманы, спокойно зашагал прочь.

…Водитель депутатского «мерседеса» был человеком опытным и, когда в стекле прямо перед его глазами вдруг появилась пулевая пробоина, хоть и вздрогнул, конечно, но власти над машиной не потерял. Он утопил педаль акселератора, заставив и без того шедший на большой скорости автомобиль стремглав рвануться вперед. Врывавшийся в пробоину сквозняк был твердым, как карандаш, и холодным, как острие штыка, в зеркале заднего вида маячили густые кровавые потеки, из-за которых проникавший в машину свет казался багровым, словно его пропустили через красный светофильтр. Лишь в квартале от места, где депутат Сенчуков завершил свой земной путь, водитель снизил скорость и осторожно причалил к бровке тротуара.

Перед ними резко затормозил невесть откуда взявшийся милицейский «форд». Вой двух сирен смолк почти одновременно. Водитель переглянулся с охранником. Пожалуй, это был первый в их жизни случай, когда они обрадовались появлению милиции.

Как ни странно, вопросов им никто не задавал. Под дулами пистолета и двух автоматов их заставили пересесть на заднее сиденье милицейской машины. За руль «мерседеса» уселся человек в исполосованной световозвращающими нашивками форме капитана ДПС. Короткая кавалькада тронулась и, резко набрав скорость, скрылась в неизвестном направлении.

Ни в этот день, ни назавтра, ни в последующие дни средства массовой информации не проронили ни звука по поводу безвременной кончины сенатора Сенчукова. Похоронили его тихо, без помпы; молодая вдова просто продала квартиру и выехала из Москвы. Куда она направилась, неизвестно, но злые языки поговаривали, что с такими деньгами можно очень недурно устроиться в каком-нибудь приятном, фешенебельном, а главное, тихом местечке.

И лишь спустя полтора месяца, когда в кулуарах Думы начали поговаривать о парламентском расследовании, в нескольких столичных газетах появился коротенький некролог, в котором говорилось, что депутат Сенчуков погиб в результате автомобильной катастрофы. Тогда же публике были предъявлены исковерканный «шестисотый» и трупы водителя и охранника. Вслед за тем состоялись пышные официальные похороны, на которых покойник по вполне понятным причинам лежал в закрытом гробу. Людей простодушных и недалеких все эти странности не Удивили, а те, кто поумнее, ничего по этому поводу не сказали. Потому что понимали: так надо.

К тому моменту, как дорогой гроб из полированного красного дерева под звуки траурной музыки медленно и торжественно опустился в зияющую пасть крематория, до пожара в шахте оставалось около четырех месяцев.

Спустя четыре года и еще месяц с небольшим после гибели полковника грузинской госбезопасности Габуния один из ее непосредственных виновников вошел в четырехместное купе скорого поезда Москва — Казань и первым делом поставил свою дорожную сумку на ту из нижних полок, сидя на которой он располагался бы лицом вперед по ходу движения поезда.

Вообще-то, майору ФСБ Якушеву было глубоко безразлично, каким именно местом вперед ехать — лицом, спиной или правым боком, лишь бы не ногами. Он не знал и знать не хотел, откуда пошло это широко распространенное поверье, что садиться в поезд лучше лицом по ходу движения, а не против него, и считал это бабьим вздором, не только пустопорожним, но с точки зрения простого здравого смысла еще и небезопасным. Начать с того, что во время движения неистребимый железнодорожный сквозняк в полном соответствии с элементарными законами кинетики дует спереди назад, а не наоборот, — то есть, говоря попросту, прямо в физиономию тому, кто занимает эту самую «правильную» полку. А во-вторых, если поезд, скажем, сойдет с рельсов, столкнется лоб в лоб с другим поездом или хотя бы резко затормозит — ну, угадайте, кто тогда окажется на полу? Да все он же, счастливый обладатель «правильного» места…

Но вопреки здравому смыслу многие по-прежнему считали, что сидеть в поезде следует именно лицом по ходу движения. Вполне могло оказаться, что и попутчик майора Якушева, с которым ему предстояло на двоих делить четырехместное купе на всем пути следования до станции Зеленый Дол, придерживался этого устаревшего, предвзятого мнения. А поскольку Якушев своего попутчика просто не переваривал, он приложил все усилия к тому, чтобы протиснуться в купе первым и лишить его, проклятого, даже этой пустячной, явно мнимой привилегии.

Достигнув цели и нисколько не стыдясь своей мелочности, Якушев неторопливо разделся и аккуратно повесил куртку на плечики, а мокрую шапку водрузил на верхнюю полку. Во время этой довольно продолжительной процедуры его попутчик столбом торчал в дверях купе, чтобы не мешать, и равнодушно поблескивал темными стеклами очков. Все ему было как с гуся вода, и даже нарочитая медлительность Якушева не заставила его произнести что-нибудь наподобие: «А чуточку быстрее нельзя?» Такая покладистость, которую правильнее было бы назвать равнодушием, лишь подлила масла в огонь неприязни, испытываемой майором к этому человеку. Было совершенно ясно, что этот тип избегает ссоры не потому, что боится или радеет об интересах общего дела, а потому лишь, что считает выяснение отношений с майором Якушевым ниже своего достоинства. Майор был для него чем-то вроде насекомого, и даже не насекомого — какая-нибудь блоха, комар или хотя бы просто назойливая муха способны кого угодно вывести из себя, — а вроде капли талой водицы, что сползает снаружи по грязному оконному стеклу.

Все эти размышления, как нетрудно догадаться, вовсе не прибавляли майору Якушеву энтузиазма и хорошего настроения. Не помогали даже отеческие увещевания генерала Прохорова, который уговаривал потерпеть, не обращать внимания на пустяки и даже утверждал, что презрительное отношение к нему этого хваленого очкастого профессионала ему, Якушеву, только чудится. Впрочем, Павел Петрович не очень-то и старался быть убедительным, из чего следовало, что на все эти тонкости ему плевать с высоты своего генеральского положения. Оба они были для него всего-навсего исполнителями и стояли на одной доске — Якушев поближе к начальству, Слепой подальше.