Впрочем, Слепой был еще трезв и помнил, наверное, где находится и с кем разговаривает, так что истерики со слезами, ударами кулаком по столу и приведением в негодность нательного белья, к счастью, не последовало. Вместо этого они выпили, и наемник сразу же налил по второй, да так поспешно, что у Якушева немедленно зародилось подозрение: уж не собирается ли этот клоун споить его, майора госбезопасности?

Однако и это подозрение не оправдалось, ибо уже после третьего стаканчика Слепой понес какую-то хвастливую околесицу о бабах и о своем искусстве стрелка, якобы никогда не дающего промаха. Потом ему приспичило курить; с трудом отговорив его заниматься этим в купе, Якушев был вынужден тащиться вместе с ним в тамбур, поскольку, помимо всего прочего, ему было поручено не спускать с этого типа глаз, чтобы он от большого ума не слинял с авансом. В этом был резон: имея на руках такой аванс, а заодно и реальную перспективу лишиться головы при попытке данный аванс отработать, кто угодно задумался бы о побеге.

К концу первой бутылки Слепой бегал курить уже каждые десять минут. Он продолжал болтать и хвастаться, не давая Якушеву вставить в разговор хоть словечко (к чему последний, кстати, и не стремился). Язык у него заплетался все сильнее, в коридоре его заметно качало, и проводница уже начала косо на него поглядывать. Когда из его сумки появилась вторая бутылка, Якушев посоветовал попридержать лошадей: дескать, завтра с утра им предстоит работа, и делать ее лучше на свежую голову. Ну, пусть на относительно свежую, но все-таки…

— Никакой особенной работы нам с тобой завтра не предстоит, — с неожиданной рассудительностью и довольно внятно возразил ему на это Слепой. — Завтра мы устраиваемся в гостинице, осматриваемся на месте и наводим справки. А этим, Сан Саныч, я могу заниматься с какой угодно головой — хоть свежей, хоть несвежей… Вообще без головы могу, понял? Да и ты, я думаю, тоже. Что же мы с тобой делать-то станем, если не пить? В лото играть? Или в эти, как их… в крестики-нолики? Так ты пить-то будешь? Нет? Ну и хрен с тобой, а я выпью.

Он налил себе до краев, щедро оросив водкой казенную железнодорожную скатерть, выпил залпом, как воду, нечленораздельно пропел, почти промычал: «Крестики, нолики, фантики стали теперь солдатики…», не вставая, сунул в зубы сигарету, похлопал себя по карманам в поисках зажигалки, которая лежала прямо перед ним на столе, а потом вдруг широко, во весь рот, зевнул, выронив сигарету, и боком, не сняв ни обуви, ни хотя бы своих дурацких очков, повалился на полку. Через десять секунд он уже храпел на весь вагон.

Майор Якушев облегченно вздохнул, шепотом произнес матерное ругательство и стал прибирать со стола: составил друг в друга пластиковые стаканчики, отодвинул к окошку бутылку, скомкал и бросил в рундук под полкой пропитанную водкой скатерть и насухо вытер стол казенным вафельным полотенцем, благо в купе их было аж четыре штуки. Потом, передумав, снова разделил стаканчики, налил себе и выпил мелкими, скупыми глотками, стараясь растянуть этот процесс на как можно более продолжительное время.

Майор размышлял, как ему все-таки поступить: караулить этого придурка до самого утра и потом ходить весь день вареным или все-таки лечь спать? Засыпать было боязно: в том, как быстро и основательно охмелел его попутчик, Якушеву чудился подвох.

Потом в вагоне погасили свет. Якушев сидел за столиком в темном купе, смотрел, как мелькают во мраке за окном огни полустанков, слушал заливистый храп Слепого и боролся с искушением придушить эту сволочь подушкой. И чем дольше он так сидел, тем яснее ему становилось, что караулить этого храпуна — дело абсолютно бессмысленное. Вон ведь как дрыхнет — стены трясутся! Да его до утра из пушки не разбудишь, дай бог, чтоб на подъездах к Зеленому Долу удалось растолкать… Тоже мне, профессионал! Бери его голыми руками и ешь с кашей, вот тебе и весь профессионал…

Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо. Открыв глаза, майор увидел склонившегося над его постелью Слепого — свежего, улыбающегося, с влажным полотенцем через плечо. Дверь купе была открыта настежь, за окном мутновато серело пасмурное утро.

— Подъем, — весело сказал ему Слепой, — вставай, а то убьем. Зеленый Дол через полчаса. Давай шагай в сортир, пока толпа не набежала.

Промычав в ответ что-то невразумительное, Якушев встал и, поскольку уснул одетым, без проволочек последовал совету Слепого — повесил на шею полотенце, выкопал из сумки туалетные принадлежности и направился в конец коридора.

По дороге ему встретилось несколько попутчиков. Все они смотрели на Якушева как-то странно, а сопливая девчушка лет пяти, державшаяся за мамин палец, чтобы не упасть, свободной рукой указала на Якушева и громко, на весь вагон, шепеляво спросила:

— А сто ето у дяди на голове-е-е?

Мама, миловидная, но уже начавшая заметно расплываться в талии крашеная блондинка, дернула ее за руку и потащила в свое купе, вполголоса объясняя, что показывать на людей пальцем нехорошо. На пороге она, явно не удержавшись, обернулась и напоследок поглядела Якушеву в лицо — не в лицо, собственно, не в глаза, а выше, вот именно на голову. Выражение ее лица в этот момент было таким, что лучше бы уж она вслед за дочерью указала на майора пальцем.