Наша рота переехала в этот караул недавно, всего три месяца назад. Казарму для нас не успели построить, и роту разместили в двухэтажном жилом доме. На первом этаже — канцелярия, каптерка, столовая с кухней, ленинская комната, а на втором — взводы. Каждому отделению отвели по комнате, совсем как дома. Командир роты распорядился: солдаты спят на двухъярусных койках, а командир отделения на одинарной, без второго яруса. Это, вероятно, для придания большего авторитета командиру отделения.

Две недели назад командиром отделения вместо меня стал Юра Топорков, бывший старший стрелок моего отделения, и я должен был освободить койку, но я по-прежнему занимаю ее. Юра ничего не говорит, а я привык тут. Да какая разница, кто где спит. Наверняка через месяц я уже буду спать не на койке, а на знакомом зеленом диване в родительском доме.

Скоро, скоро демобилизация! Приказ министра уже был, Октябрьские на носу. Правда, ротный грозится отправить нас с Колькой Тучиным, когда белые мухи полетят, но это армейский юмор. Пугает капитан. Кто знает, может, караул, в который мы заступаем сегодня, окажется последним. Сходим в него, и можно собирать чемоданы.

Впрочем, до караула еще долго: до обеда еще целый час. После обеда на боковую до 17.00, потом развод — и на службу.

А пока мы с Колькой подшили подворотнички, надраили сапоги, бляхи, сказали Юре, назначенному начальником караула, чтобы поставил нас в хорошую смену: с 22.00 до двух ночи, покурили на ящике из-под ветоши, который стоит на лестничной площадке, поговорили о том, о сем и стали петь песни.

Служба у нас в последнее время чего-то совсем наискосок пошла. Сядешь, взгрустнется, и запоешь поневоле.

Пели мы негромко, так, для себя, а то, не дай бог, старшина или ротный услышит. Непорядок. Тем более ротный сегодня не в духе. Остался недоволен подъемом. Второй взвод сплоховал. Только дневальный заорал: «Подъем!» — к нам летит дежурный по роте: «Капитан здесь!» Мы давай молодежь подгонять. Как же, надо помогать Юре, он заместо помкомвзвода сейчас. Молодые у нас как пчелки завертелись. Наш взвод уже на плацу как штык стоит, а второй только на улицу выползает. Идут, канителятся.

Обычно в таких случаях ротный тихо командует: «В ружье, рота!» — и перед завтраком, на первое, угощает всю роту марш-броском, но сегодня он почему-то этого не сделал.

Нас окружал привычный живой гул казармы: повизгивая и дребезжа пружиной, хлопала входная дверь, кто-то топал сапогами по коридору, из кухни доносились стук ножа и бряканье кастрюль, под лестницей звякал металл, приглушенно долетал говор, смех — там чистят оружие солдаты из нашего отделения.

Сегодня пелось хорошо. Это случается редко и долго помнится. Вроде слова те же, мелодия та же, и все это пел не раз, но, выходит, пел машинально, не думая. И вдруг мелодия точно живой становится. Уже не ты ее поешь, а она из тебя льется.

Голос мой звенел и дрожал. Я даже глаза закрыл. И все так далеко сразу стало, будто не в казарме я, но и не дома, а где, сам не знаю. И приятно слышать рядом вторящий грубоватый, правда, местами слегка фальшивящий, баритон Кольки. Хоть и бывают у нас с ним иногда ссоры, а неплохой он парень. Друг как-никак, что говорить.

Но Колька почему-то замолчал и осторожно ткнул меня локтем в бок. А я не мог остановиться, честное слово. Есть же самое трудное, любимое место в песне, к которому готовишься и не меньшее удовольствие получаешь от того, чисто ли пройдешь это место. И вот поэтому я бережно подвинулся от Кольки. Вытягивая в этот миг наивысшую ноту, какую я мог выпеть, я не хотел, просто не мог внимать чему-нибудь другому, кроме собственного пения.

— …у-у-ющий шу-у-у-м, — нежно и тонко выводил я, заканчивая слог.

— Что вы, что вы, — услышал я поразивший меня шепот. — Не мешайте. Пусть поет.

Я открыл глаза, оборвав пение.

Внизу лестницы, постукивая носком сапога по ступеньке, стоял ротный и с холодным любопытством смотрел на нас. За его спиной — старшина и командир нашего взвода.

— Что? — встретив мой взгляд, спросил ротный и чуть повернул голову левым ухом ко мне, как бы желая выслушать, что я сообщу ему.