— Нормальное, значит, — сказал ротный, но я не отозвался.

Ротный отошел от нас, осмотрел караул с фланга и тыла, остался всем доволен — ни одного замечания не сделал — и, выйдя ка середину строя, отдал приказ на службу.

На горизонте над смутно видимым, смазанным лесом, на фоне серых облаков контрастно выделилось черное небольшое облачко. Поднялся сильный ветер. Засвистел в проводах. Летевших голубей понесло хвостами вперед, и они, напряженно работая крыльями, взъерошенные, старались вернуться в естественное положение.

Капитан приказал Топоркову вести караул в караульное помещение и до самого крыльца шел возле строя. Когда через узкую калитку мы в колонне по одному выходили на дорогу, ведущую к караулке, я обернулся. Капитан стоял на крыльце и смотрел на нас.

Я всегда с иронией отношусь к выражению: командир солдату — отец родной. Мы никак не годимся ротному в сыновья, разве что в младшие братья.

Караульное помещение находилось в специальном вагончике. Направо — спальное отделение, налево — комната начальника караула и бодрствующей смены. Здесь на желтом письменном столе стоит четырехномерной коммутатор связи с постами, несколько стульев, стенд с планом охраняемого объекта, на стенде внизу нацарапано: «Бог создал любовь и дружбу, а черт караульную службу». Возле стенда — пирамида.

Скучно в карауле. Написаны письма, прочитана книга, длинные пустые разговоры еще больше наводят скуку. И спать не хочется: все равно скоро на смену.

За окном темно, если отогнуть край занавески. По железной крыше хлестко и звучно гуляет дождь: то падает и сечет крышу настойчиво, равномерно, то вдруг дробно перебегает с края на край, бьет, стегает в окна сильными, тугими ударами.

— Давай в домино, — предложил Тучин, — надерем салажню.

— Нет, не хочу.

Пустое это дело — козла забивать. Иной раз от скуки сразишься, перемигиваясь и поталкивая Тучина под столом ногой, а потом хохочешь над недоумением обманутых первогодков. Однако сегодня играть в домино нисколько не хочется. Как-то уж очень тоскливо. Может, это погода действует…

От нечего делать Тучин потешался над Бартом, глуповатым первогодком с вечно улыбающейся физиономией. Барт женился перед самой армией, и Тучин то притворно сочувствует бедной жене Барта, скучающей без муженька, то, напротив, жалеет беднягу Барта, страдающего без женушки, то задает Барту вопросы, на которые тот, краснея, отвечает.

Вместе с Тучиным над Бартом хохочут его товарищи-погодки, бодрствующая смена. Не над ними потешаются и ладно. Не смеемся только мы с Топорковым.

Сказать Кольке, чтоб перестал? Как-то неудобно: друг ведь. Да и не послушает он меня, что я ему за указчик. Дураком и окажусь. А сам Барт не понимает, что над ним издеваются. Может, и понимает, да боится. Робкий он, смирный.

Мне жалко Барта. Я приказываю ему взглядом молчать, но Барт, поймав мой взгляд, теряется, робеет еще больше и несет такую чушь, что Тучин просто умирает со смеху.

Не в силах больше выносить этот балаган, я встал и вышел.

В спальном отделении через двое дверей хохот доносился приглушенно, как будто кто-то глухо бил по чему-то мягкому. За окном во тьме шумел дождь. Пахло чистым постельным бельем, которым сегодня застелили койки.

Любит Колька поизгаляться над кем-нибудь помоложе. Или ему досадно, что его какой-никакой маленькой, а лишили власти, или уж он такой есть.

«Да и сам-то ты хорош, — подумал я, — будто ты в компании под настроение, когда не задумываешься над тем, что делаешь, не участвовал в таких же забавах. Почему так? Нас молодыми изводили, теперь и мы давай?!»

Внезапно вспыхнул яркий свет. В спальное отделение вошел Топорков.

— Подъем, смена! — крикнул он, подошел к койкам, на которых спали Маркаускас и Тимошин — они с нами в одной смене, и стал трясти их. Маркаускас, соскочив с койки, быстро одевался, а Тимошин сел на койке, свесив ноги, и долго тер глаза кулаком, зевал и что-то недовольно бурчал о солдатской службе. Я хотел сказать ему, чтоб он пошевеливался, но вспомнил, что я не командир, и пошел собираться на пост. И не в моем отделении он был. В Колькином. Маркаускас в моем.

Смена, одевшись и вооружившись, построилась в шеренгу на середине караулки. Топорков осмотрел всех, посмотрел на часы.

— Маркаускас, — поправляя автомат, сказал Топорков и одновременно указал Тимошину, чтоб он поправил загнувшуюся петлицу. — Курево есть?

— Никак нет. Что я, богач какой, товарищ сержант? — преданно глядя на Топоркова, говорил Маркаускас, — до получки три дня, денег ни у кого нет.

— Врешь.

— Что вы, как можно, — изображая оскорбленные чувства, обиженно сказал Маркаускас.

— А перед разводом курил, у кого брал? Говори скорей. Ну, ну, ну? — не давал сообразить Топорков.

— У…у…у, — застигнутый врасплох, Маркаускас не может припомнить хоть какую-нибудь фамилию.

Топорков протянул руку раскрытой ладонью вверх.

— Веселей!

— Товарищ сержант! Ну, товарищ сержант, — склоняя голову, жалостливо канючил Маркаускас.

— Не ной! — Топорков требовательно тряхнул рукой. — Заметил раз, что куришь на посту, все время отбирать буду.

— Ломайся дольше, — вступил я. — Сам любишь, чтоб тебя вовремя меняли. Говорят — давай, так без разговоров. Люди на постах стоят ждут.