— Лёха, так ты что ли из милиции? Держи пять! — Он сунул мне свою узкую пятерню. — Меня тут все Кулёмой зовут. Мы с тобой, значит, оба за правое дело пострадали.

Кулёма обвёл восторженным взглядом палату.

— Во, дела! Будет что пацанам рассказать. Это получается, я с настоящим милиционером закорешился! А чё — на соседних койках лежим.

Эта неожиданная мысль получила, видимо, в его мозгах новое развитие. Кулёма, замирая от возможной удачи и одновременно не веря в неё, спросил у меня:

— Лёха, так это что, раз мы с тобой теперь кореша (он снова обвёл быстрым взглядом палату), так ты меня можешь и от трезвака отмазать?

Я восхитился: вот это прыть и непосредственность!

— Ты погоди с трезваком-то! Сначала расскажи, как это мы с тобой оба за правое дело пострадали.

Кулёма грустно посмотрел на меня, и в глазах его читалось сожаление — ну как это человек не может понять таких простых вещей?

— Так чего тут непонятного? Ты какого-то бандита ловил, рискуя жизнью. И я тоже.

И, не давая мне опомниться, Кулёма зачастил:

— В воскресенье дело было, с утра, часов в девять. Сели мы с мужиками опохмеляться. Да и причина была — дружок один с бомбой бормотухи заглянул. А я в общаге на Вокзальной живу. Так вот, этот дружок, как звать, не помню, всегда так: сначала втравит нас по чуть-чуть, а потом весь день на халяву пьёт наравне со всеми, а денег не даёт. К вечеру-то его поколотят обязательно за свою хитрожопость, но пока-то ещё утро.

В этом месте Кулёма немного завис и недоумённо уставился на меня:

— О чём это я?

Потом очнулся:

— А-а-а, да, так вот. Сели к столу, а в комнате жарко, да и душно после ночи-то. Я окно открыл просвежиться, да зачем-то и решил выглянуть наружу. Вижу, у машины внизу, у Рафика — это микроавтобус такой, какая-то тварь возится, не иначе угнать хочет. Я и перегнулся через подоконник, кричу этому гаду. А этаж-то девятый, не слышит он меня. Я ещё дальше просунулся… Больше ничего не помню. А пацаны потом и рассказывают: спохватились — нету меня, в окно выглянули — и внизу нету. Машина стоит, а меня нету. И тут, понимаете, я в дверь закатываюсь. Вот хохма была! Правда, потом ещё шофёр с этой машины закатился тоже. Но ребята меня ему не отдали. Правда, немного-то он успел меня задеть. Получается, я ему на крышу Рафика вывалился, промял её до сидений. Рафику трандец, а мне — хоть бы хны!

— А раз хоть бы хны, так что ты здесь делаешь? — удивился я.

— Так я ж говорю — шофёр, собака, задел маленько. А угонщика, говорят, и не было никакого. Шофёр и возился у машины. Представляешь, — Кулёма панибратски толкнул меня в плечо, — он там… а я сверху — бац! Чистая умора!

И мой «кореш» залился не обременённым никакими печалями смехом.

Да, бог пьяных бережёт. Случись этому Кулёме с табуретки по трезвому делу упасть, мог и копчик сломать. А тут девятый этаж — и ничего. Если голову не считать, конечно.

После Кулёмы перезнакомились с остальными, и пошёл обычный больничный трёп — кто в каких курьёзных ситуациях бывал. Только один дядька, которого все называли Карабасом, в разговорах не участвовал. Он то ли без сознания был, то ли спал глубоким сном. Серёга-Мумия на всякий случай осторожно поинтересовался:

— Так нам что, теперь тебя по имени — отчеству величать? Так что ли, Лёха?

Пришлось его успокоить, что ничего в наших отношениях не изменилось. Меня тут же поддержал Кулёма:

— Так мужики, я же и говорю, что мы все здесь кореша! Верно, Лёха?

Очень им нравилось вот так, запросто, обращаться к настоящему милиционеру. Понятно было, что в обычной жизни они с «нашим братом» находятся по другую сторону баррикад.

После обеда все угомонились, и у меня появилась возможность немного позаниматься собой. Для начала я прислушался к своим ощущениям: голова не болела, не кружилась, не тошнило. Возможно, никакого сотрясения у меня и не было. Да и рука в общем-то не болела, так, поднывала несильно. Может быть сходить к доктору, поговорить наедине, попроситься на выписку, пообещать, что буду соблюдать постельный режим и все предписания?

На воле у меня была масса дел. Да что там я вру сам себе! Дело было одно, но самое главное дело. Женька уже, наверное, отнёс пальто Нине и просветил её относительно того, как всё было на самом деле, а не так, как этой дурочке наплели в прокуратуре. Так что самое время на сцене событий появиться мне: несправедливо оболганному… Я тут же отметил, что страдает формулировочка-то: разве бывают справедливо оболганные? Ну, да ладно, зато звучит красиво. Так вот, появляюсь я — оболганный, необоснованно репрессированный, раненный в героической схватке, и в то же время спокойный и величественный в своей гордости, снисходительно взирающий на всю творящуюся несправедливость. Какое девичье сердце не дрогнет при виде всего этого?