— Э-э… да… Все полетело. Была… вспышка на солнце… Полярное сияние… И стерло все с жестких дисков… То есть нет, не стерло… Я хочу сказать… Я как раз пытаюсь…

— Сколько времени?

Голос у Александра был резкий, он рубил, как сабля, обрушивался на голову отца, будто сын был кельтским воином, убивающим раба.

— Не знаю… Я должен запустить программу восстановления данных и…

Александр смотрел враждебно.

И тут произошло нечто странное.

Птица воспоминаний, по-прежнему парившая в его сознании с тех пор, как он принялся за поиски команды UNIX, набрала высоту и описала круг над темным перистым облаком, распустившим свои волокна в верхних слоях атмосферы.

Это были воспоминания более далекие, более глубокие, более существенные, чем порхающие по клавиатуре Лорины пальцы.

Фред вспомнил рождение сына.

Он мысленно увидел себя девятнадцать лет назад, четырнадцатого декабря, в семь часов сорок минут утра. За окном родовой палаты еще темно, как в подвале. Электрический свет фонарей освещает припаркованные машины, их ветровые стекла покрыты инеем, как холодильники изнутри. Под навесом остановки бледные силуэты ждут автобуса, который все не идет. Фред вспомнил, как ему подумалось, что никогда его детям не придется вот так ждать на холоде. Что теплая, комфортабельная машина всегда будет к их услугам и отвезет, куда нужно.

Что для этого-то он и работал так много: чтобы уберечь свою семью.

Как он был горд в тот день: его первенец, его первый сын, младенец с аспидного цвета глазами и запахом свежего яичного белка. Фред видел, как сын вышел из чрева Элен; гинеколог дал ему ножницы и предложил перерезать пуповину. Он не сразу решился, боясь причинить боль жене или сыну, ведь эта пуповина была их частью. Но все же повиновался. Он никогда не забудет это странное ощущение — как будто резал кусок сырого мяса. С одной стороны, это оно и было, просто мясо, но с другой — нечто гораздо большее, жест столь символический и эмоциональный, что он, Фред, человек, признававший лишь цифры и труд, расплакался. Любовь накрыла его высокой волной. Ему много говорили о любви к своим детям, но он, пока не взял на руки Александра, три кило шестьсот, пятьдесят два сантиметра, никогда не осознавал ее в полной мере. Это была любовь необузданная, всепоглощающая, он убил бы без колебаний, чтобы защитить этого ребенка, он пожертвовал бы для него своим бизнесом, своей женой, своими глазами, да что там, своей жизнью, если бы потребовалось. Чувство было неожиданное, упоительное, и Фред, зная, что противиться бесполезно, отдался ему. Своим разумом инженера он постиг, что некий очень мощный процесс запустился в его сознании, это был моментальный и полный апгрейд его системы эксплуатации, и новая программа навсегда изменила его отношения с миром.

Сегодня тот младенчик со сжатыми кулачками, шелковистой кожей и ножками не больше наперстков еще был с ним, но жизнь, время, события превратили его в молчаливого юношу, в котором абсолютно все — поведение, взгляд, голос — выдавало ненависть к отцу, темную и глубокую, как угольная шахта.

Фред мог так много ему сказать, начиная с того, что все его свершения, все его решения, даже те, о которых он сегодня жалел, были приняты, чтобы защитить детей и семью. Но он знал, что не скажет, он уже пробовал, но не сумел подобрать слова, они звучали фальшиво и были превратно истолкованы.

И это всегда плохо заканчивалось.

Сегодня, сейчас, в этом кабинете ему хотелось встать, обнять сына, вдохнуть его запах, оплакать ошибки прошлого, вместе с ним пролить слезы, которые смоют все, раз и навсегда, и в которых они вновь обретут друг друга, такие же слезы, как те, что он пролил в родовой палате девятнадцать лет назад.

Александр вышел из кабинета, не сказав ни слова, и Фред остался один перед экраном Мака.

Гнетущее ощущение одиночества словно выкачало из комнаты кислород.

Дрожащими пальцами Фред взял таблетку ксанакса из коробочки, которую всегда носил с собой. Ему было бесконечно горько. Хотелось плакать. Он знал, что пошло бы на пользу выпустить наружу эту огромную массу горечи, которая так тяготила и занимала столько места в груди. Но слезы не шли. Глаза оставались сухими, как наждак. Он задумался, что же сталось с блестящим инженером, ответственным отцом семейства, задумался, существует ли какой-нибудь Бог или высший разум, который решил дать выжить ему и его семье на этом острове, задумался, есть ли у него роль, должен ли он найти что-то важное, или это просто испытание, наказание за что-то, что он сделал в прежней жизни. Ответа у него не было. В глубине души он подозревал, что его присутствие на этом острове было, по образу и подобию всей истории человечества, плодом случайности, что это ничего не значило и не имело никакого смысла.

«sudo foremost — w -i/dev/sdal — o/Vosst»

Команда UNIX, которую показала ему Лора лет десять назад, всплыла в эту минуту в его мозгу. Она запечатлелась в нем так же отчетливо, как надпись лазером на стальной пластине.

Он лихорадочно отстучал ее на клавиатуре и нажал на «enter».

Получилось.

В мгновение ока строчки во множестве забегали по экрану, отражая координаты секторов жестких дисков, где шарил компьютер в поисках связных элементов среди магнитного хаоса плат.

Несмотря на сверхсовершенные 28-ядерные процессоры, компьютеру понадобятся часы, чтобы отсканировать, сектор за сектором, всю совокупность подлежащих восстановлению файлов и поместить их, один за другим, во вновь созданную папку под названием «Vosst».

Два дня в доме царило нездоровое спокойствие, напряженное, тревожное. Никто ни о чем не спрашивал, но все ждали. Жанна и Александр выходили из своих комнат только для того, чтобы взять в холодильнике что-нибудь готовое и разогреть в микроволновке, отупевшая от обезболивающих Элен сидела на террасе, уставившись на горизонт, как будто там ей открывались непостижимые тайны смысла жизни. Фред не сводил глаз с экрана Мака, который невозмутимо делал свое дело.