Она знала, что они горюют о, скорее всего, умершей дочери. Для нее это были люди простые, а стало быть, не в меру чувствительные. Будучи не в состоянии преодолеть испытания, которые посылала им жизнь, они должны были без удержу выплескивать все, что лежало на сердце, это был культурный факт. Элен тоже потеряла родителей и всех друзей, но держала голову в холоде. Она гордилась своей выдержкой, своей способностью страдать молча, ничего не выказывая, как христианская мученица, которая шепчет молитву, когда ей каленым железом жгут соски, как Бернар Тапи, ослабевший, но неизменно прямой, с достоинством дававший интервью за несколько недель до смерти (еще когда была подростком, она восхищалась Бернаром Тапи). Она пришла к выводу, что ей надлежит сделать первый шаг к примирению, показав таким образом, что ее социальный статус предполагает, в числе прочего, владение своими эмоциями, что умение держать себя в руках — не только культурное достижение, но и жизненная необходимость в кризисные времена.

Однажды, когда Ида гладила белье в прачечной, Элен спустилась к ней. Она несколько раз прокрутила в голове сценарий: она сумеет найти слова, чтобы умиротворить сердце Иды, и та будет ей благодарна. Более того, она будет польщена, что такая женщина, как Элен, снисходит поговорить с такой женщиной, как она, выслушать ее и простить; в конце концов она подползет к хозяйке, как раненое животное, молящее о ласке, и Элен обнимет ее, утрет ее слезы и найдет слова утешения: «Полно… Полно… Все будет хорошо…»

Вот так все это будет.

В прачечной, когда Элен подошла к Иде, та не подняла глаз. Элен была готова к такому поведению и начала:

— Послушай, я хотела сказать, что мне очень жаль твою дочь. Я знаю, тебе очень нелегко. Не проходит дня, чтобы я не думала о своих родителях. Их наверняка нет в живых. Во всяком случае, я ничего о них не знаю, и я пытаюсь свыкнуться с этой мыслью. И коллеги Фреда. И наши друзья… Мы с Фредом, с детьми пытаемся к этому привыкнуть… Знаешь, у меня был однажды трудный момент в жизни, и я училась отпускать ситуацию. Это происходит в несколько этапов. Первый — осознать действительность. Второй — принять действительность. Третий — уважать свое тело, — смотри, ты набрала вес, я уверена, ты ешь все, что не прибито! И наконец, последний, четвертый этап, самый важный, — символизировать препятствия! Попробуй мысленно увидеть, что мешает тебе жить дальше: замок, цепи, разбитый мост! Что скажешь?

Ида никак не отреагировала на слова Элен и продолжала гладить, будто ничего не слышала. Элен стиснула зубы, она ни в коем случае не хотела вспылить, она должна сопереживать и согревать душевным теплом, как это делал коуч, который раз в год вел на ее предприятии тимбилдинг. Она решила зайти под другим углом.

— Как жаль, что ты не знала мою мать, — сказала Элен. — Она бы тебя наверняка полюбила. Она обожала испанскую культуру. Даже хотела перебраться в Испанию.

Со стороны Иды снова не последовало никакой реакции. Элен задумалась ненадолго и добавила:

— Семья теперь — это мы! — Она обвела пальцем в воздухе круг, символизирующий в ее глазах круг семейный. — Наша семья — это дети, и Фред, и я, но также и вы с Марко!

Ида взяла футболку Фреда из стопки чистого белья. Lacoste цыплячье-желтого цвета. Элен ждала ответа, глядя на голые толстые руки Иды — они походили на копченых кур. Ида делала вид, будто ничего не слышит. «Боже мой, какая она ограниченная», — подумала Элен. Она раздраженно вздохнула, решив, что хотя бы попыталась и что теперь мяч на стороне Иды, а если она хочет продолжать в том же духе, в конце концов, тем хуже для нее.

Следующее событие произошло дней десять спустя. Дело было под вечер, Элен вяло выныривала из послеобеденного сна. Сиеста вошла у нее в привычку. Она вообще спала все больше, возможно под действием ксанакса или же просто убегая от скуки и плохих новостей из внешнего мира. Она встала и, зайдя в туалет, заметила на унитазе коричневый потек. Это ее разозлило: Иде были даны четкие указания, она должна проверять состояние туалетов несколько раз в день, чтобы они всегда были безупречно чистыми (Элен даже подчеркнула слово «безупречно» на листке с указаниями). Сердито повторяя про себя: «Неужели это так трудно?», она спустилась на первый этаж. Иду она нашла в кухне за приготовлением ужина. Пахло жаревом и специями. Элен узнала курицу с лимоном, которую Ида часто готовила: дети ее обожали.

— Извини, что-то не так с туалетом?

— С туалетом? Нет, все так. — Ида не обернулась.

Она не сводила глаз с шипящего на сковородке лука. — Туалет грязный, — сказала Элен.

— Да?

— Ты должна заняться этим сейчас же.

— Сейчас я готовлю, мадам.

Элен почувствовала что-то враждебное в голосе Иды, какую-то холодность дохлой рыбы. Она могла бы выйти из себя, стукнуть кулаком по столу, но предпочла объясниться тоном твердым и решительным, этот тон она пускала в ход с молодыми стажерами, этот тон она выработала, еще когда была маленькой, с Бумпи, домашним любимцем, кокер-спаниелем, который любил натягивать поводок на прогулке. «Довольно, Бумпи!» — четко произносила она. И Бумпи больше не натягивал поводок. И молодые стажеры знали, с кем имеют дело.

— Я прошу тебя сделать это сейчас же! — отчеканила она.

Ида не ответила. Повисла пауза, и Элен подумала, уж не провокация ли это.

— Ты меня слышала? — Она все-таки вспылила, как если бы Бумпи, несмотря на окрик, все равно натянул поводок. Наконец Ида отозвалась, почти рассеянно:

— Да. Я сделаю это потом.

Раздражение Элен внезапно сменилось обидой. Решая, что делать, и чего не делать, и когда, Ида ставила под сомнение ее авторитет. Элен колебалась, у нее было искушение приказать Иде немедленно пойти и вымыть этот засранный туалет, но что-то в ней пошло на попятный: что-то в ней боялось натолкнуться на отказ повиноваться, с которым ей было бы не справиться. И она сохранила лицо, разыграв великодушие: