Он вспомнил, как делал уборку, вспомнил, как накричал на Жанну, вспомнил свои мысли о самоубийстве во время прогулки, вспомнил свою фантазию об изнасиловании Элен и наконец вдруг пришедшую в голову мысль об убийстве.

«Со мной неладно!» — с ужасом подумал он.

Марко вдруг сел, словно почувствовав его присутствие.

— Что вы здесь делаете? — спросил он, уставившись на него.

Фред попятился:

— Ничего… Я… Мне очень жаль! Я услышал шум у себя и…

— Шум у вас? Что за шум? И зачем вы пришли сюда?

Ида тоже села, простыня соскользнула, открыв ее тяжелые груди, похожие на два кожаных бурдюка цвета светлой карамели.

— Что случилось? — спросила она, натягивая на себя простыню.

— Он пришел сюда, потому что якобы услышал у себя шум! Стоял здесь и смотрел на нас!

— Нет… Я вовсе на вас не смотрел! — вскинулся Фред. — Я хотел узнать, нет ли у вас тоже… проблем с шумом.

Марко встал и подошел к Фреду; он говорил спокойно, но голос его дрожал от ярости.

— У нас нет никакого шума. Больше так не делайте! Никогда! Нельзя вламываться к людям среди ночи!

Фред отступал, пятясь к входной двери, Марко шел на него с угрожающим видом. Уже взявшись за дверную ручку, Фред спросил:

— Могу я задать вам один вопрос?

Марко нахмурился.

— Валяйте.

— Как по-вашему, у меня есть авторитет?

— Авторитет? Почему вы хотите это знать?

— Будь у меня авторитет, вы бы продолжали… работать на нас… даже в… в этой ситуации? А мои дети, сколько я им ни говорю делать то-то и то-то, они не делают; мне кажется, это они нарочно, просто чтобы позлить меня.

Пришла Ида. Она надела лазурно-голубой халатик.

— Что это вы тут разговорились в темноте? — спросила она.

Марко зажег свет. Фред заморгал.

— Мой сын сказал, что вы у нас главный, — продолжал он. — Это правда, что теперь вы главный?

Марко потер глаза и зевнул. Он медлил с ответом, устремив на Фреда взгляд психиатра, который должен поставить диагноз сложному пациенту.

— Хотите что-нибудь выпить? — спросил наконец Марко и достал бутылку джина.

— Это «Bombay Sapphire», — сказал Фред. — Больше подходит для коктейлей.

— По мне, и так сойдет.

Марко налил три маленькие рюмки и пригласил его за стол в столовой. Ида села рядом с ним. Они опрокинули рюмки. У спиртного, выпитого среди ночи, был жгучий вкус правды.

— Не обязательно кому-то быть главным. Можно разобраться и без всех этих сложностей, — сказал Марко.

— Но… Если надо решить проблему, а не все согласны?

Марко пожал плечами:

— Что ж, можно и поспорить. Мы с Идой всегда так разбирались.

Ида кивнула.

— Марко обожает спорить, — добавила она.

Фред выпил джин и налил себе еще.

— Я думаю, никто меня не любит, — вздохнул он. — Дети меня презирают, жена… поворачивается ко мне спиной. Хотелось бы набраться мужества, чтобы умереть, но… не получается. Я боюсь сделать себе больно.

Ида накрыла ладонью его руку:

— По-моему, у вас что-то вроде депрессии.

— Вы думаете?

— Я работала в больницах. До медсестры не доросла, но часто им помогала. Я многое повидала и могу распознать депрессию.

— Я начал принимать ксанакс, но мне от него как-то странно.

— Надо быть аккуратнее с дозировкой. Особенно если вы никогда его не принимали. Не превышайте ноль целых семьдесят пять сотых миллиграмма в день. Принимать лучше по полтаблетки.

— Кажется, я немного превысил дозу.

— У вас плохая реакция. Однажды я видела, как старичок напал на медсестру после нескольких дней без анксиолитиков. У него развилась настоящая паранойя.

Фред налил себе еще рюмку джина, выпил. Он понял, что уже пьян.

— Я… Я хочу, чтобы все стало как раньше. Я не знаю, как теперь жить. Мне страшно.

Ида наклонилась к нему и почти материнским жестом обняла.

Фред не противился. Груди Иды, на которых лежала его голова, были уютными, как пуховые подушки. Теплые, душистые, а издалека, из-под плоти, он различал биение ее сердца. Под воздействием этого уюта, этой теплоты, этого запаха из глубин его памяти всплыло давнее-давнее воспоминание.

Ему четыре года, на школьном дворе мальчик постарше закопал его головой в песок. Фреду кажется, что он сейчас умрет, он впервые столкнулся с настоящей злобой. Несмотря на боль и страх, инстинкт подсказал ему, что нельзя плакать перед своим палачом, потому что этого тот и добивался и его это только подзадорит. Фред не плачет, но теперь что-то стонет внутри — это его невинность умирает, поняв, что жизнь жестока и населена лютыми хищниками. Весь день этот внутренний крик не смолкает, царапая горло, но Фред не подает виду, молчит стоически, невозмутимый, как труп. Он сторонится играющих детей, в классе не принимает участия ни в каких занятиях. Просто сидит на месте, мобилизуя все силы своего духа, чтобы удержать рыдания за стальной броней.