Саша приводил новые лица: то журналистов, то поэтов, то писателей, то музыкантов. Из старых постоянным гостем стал ещё более располневший Апухтин, любивший зачитывать Столыпиным намечающиеся стихи в разработке. Он не умещался никуда, кроме дивана, и в итоге Оля выискала в одном мебельном магазине большое кресло, которое приобрели специально для Алексея Николаевича. Все быстро запомнили, что занимать его на вечерах нельзя — оно ждёт своего хозяина. На этих маленьких сборах друзей и знакомых многие замечали, что Пётр тоже был блестящим импровизатором, умел подбирать удачные рифмы и красиво выражать мысли, некоторые удивлялись, почему он не хочет, как и брат, попытать себя на литературном поприще? Но Пете это было просто-напросто неинтересно. Он предпочитал дела практичные, и только Оле, когда все уже расходились, чтобы никого не обидеть, говорил: «Болтовня — дело совершенно не мужское».

Как-то зимой, после Рождества, он простыл, и Оля впервые увидела его не просто ослабевшим, а беспомощным. И хотя температура даже не поднялась до жара, а лишь немного, Петя переносил болезнь тяжело, лежал на диване с холодной тканью на голове, при этом завернувшись в плед от озноба. Но забота жены сделала своё дело: он быстро оклемался. Оля не отходила от него ни на шаг, поила отварами, выписанными доктором сиропами, постоянно охлаждала снегом тряпицу.

— Ну вот, — прошептал Петя, — обещал я о тебе заботиться, а получается наоборот.

— Мне это не трудно, — улыбнулась жена, — должна же я набраться опыта, пока не появились дети?

— Я что же, совсем как младенец?

— Разве что не кричишь никогда и не плачешь, — поддразнила она его, целуя в губы. Что могло быть милее и забавнее большого мужчины, едва помещающегося из-за своего высокого роста на диване, просящего посидеть с ним и подержать его за руку? К тому же, простуда оставила его на три дня дома, и Оля не была одна, ей не приходилось скучать, ожидая супруга со службы.

Но он выздоровел, и служба продолжилась. Иногда, вечерами, он приходил с книгами и тетрадями писать кандидатскую дома, и тогда Оля, чтобы не мешать ему разговорами, садилась за фортепиано и играла что-нибудь вдумчивое, лиричное, плавное. Петю это расслабляло. В конце концов в библиотеке он стал замечать, что ему не хватает для концентрации звучащих вальсов. Или просто Олиного присутствия? Когда она находилась рядом, ему всегда было спокойно, уютно и радостно.

У Оли пару раз чуть не сорвались с языка жалобы, что не так она себе представляла семейную жизнь — ведь они видятся лишь по ночам, а беседовать просто не успевают! Но она вовремя останавливалась, понимая, ради чего все Петины старания. Если бы не она — учился бы он себе спокойно, не зная бед. Теперь же на нём содержание семьи, и приходится успевать везде, а ему всего двадцать два года! Возраст, в котором иные дворянские сынки не знают ничего, кроме прогуливания доходов от своих поместий.

Февраль в Петербурге не радовал погодой: мрачной, ветрено-промозглой, сквозящей не снежинками, а какими-то осколками льда, пробирающими до костей. Петя пришёл со службы совершенно утомлённый и сел за ужин. Оля сама налила ему супа и села напротив с доброй, любящей улыбкой.

— Наш столоначальник — совершеннейший подлец! — взявшись за ложку, уставился в тарелку Столыпин, мыслями ещё там, в канцелярии. — Он берёт взятки!

— Петя, но это ведь много кто делает.

— Я хотел доложить Владимиру Денисовичу, но мне пригрозили. Открою рот, говорят — сделают всё, чтобы я выметался.

— А ты что же?

— Сказал, что всё равно доложу.

— Петенька! — встревожилась Оля.

— Пускай! Но подлец этот после моего упорства предложил мне делиться — каков наглец! Избавятся от меня, ну и пусть! Найду себе что-нибудь другое, благо, слушателем я записан, работа пишется… может, устроюсь при университете лекции читать?

Оля посмотрела на него с тревогой и пониманием. Помолчала недолго. Столыпин принялся устало есть.

— Петенька, я, как жена, должна печься и о тебе, и о доме, и о твоём продвижении, и, как хорошая жена, наверное, я должна бы тебя попросить не ввязываться, подумать о нас, дать нам встать на ноги, — муж остановился и внимательно, снизив брови, воззрился на неё, — но ты… воспитал меня, что ли? — Ольга улыбнулась. — Ты показал мне, что такое принципиальность, что такое достоинство, что такое правильность, и я не хочу, чтобы ты менялся, не хочу, чтобы ты переступал через себя и заключал сделки с совестью.

— Оленька…

— Пообещай мне, что ты сообщишь обо всём Владимиру Денисовичу.

— Уж поверь, за мной дело не встанет!

— Пообещай несмотря на то, что я скажу тебе сейчас.

Столыпин замер и, едва потеплев, опять насторожился:

— В чём дело?

Оля осветилась улыбкой, которой встретила его ещё на пороге:

— Я жду ребёнка, Петенька. Ты станешь папa.

— Оля! — выронил он ложку и, встав, подхватил её со стула. — Точно ли?

— Да, я убедилась в этом, и говорю тебе с уверенностью!

— Оля! Оленька! Нежная моя! — Петя и думать забыл о том, что творилось на службе. В душе всё перевернулось. Ребёнок! Первенец! Он станет отцом! — Когда же? Когда он появится?

— Петя, — засмеялась в его руках жена, — ну что ты сам как enfant[1]! В положенный срок. Скорее всего… где-то на Покров.

— Цыплят по осени считают? — хохоча, Столыпин закружил её по комнате. — Вот и появится наш первый цыплёнок!

— Птенец гнезда Петрова? — поддержала его веселье Оля. Он поставил её, продолжая обнимать: