Олтемонт! Ничто в этом приключении доселе не поразило меня так, как это имя. Кем бы я ни был, какое бы предприятие ни заставило меня принести в эту обшарпанную комнату алюминиевый костыль из такси без окон, я был известен как Олтемонт — то самое имя, которое использовал Шерлок Холмс в «Его прощальном поклоне», когда, оторвавшись от занятий пчеловодством на покое в Суссексе, посвятил два года тому, чтобы стать одним из самых доверенных агентов правительства Германской империи и сорвать его самые важные планы в августе 1914 года.

Это имя придало мне новую силу. Неважно, для каких целей оно использовалось в теперешнем беспорядке, для меня это имя звучало честью и высоким значением. Это была милость Илии, упавшая с высоты, и я, Елисей, понесу её с достоинством. [64]

Я осмотрел комнату. В ней не было никаких украшений, даже мебели, не считая в высшей степени простого стола и нескольких совершенно утилитарных стульев. Она выглядела комнатой, используемой для конкретной цели на короткое время, чтобы быть в любой момент освобождённой.

Единственными моими спутниками были охранник в чёрной маске и двое других со скрытыми тем же образом лицами, игравшие за столом в шахматы. У белых, как я понял с первого взгляда, было преимущество, и, как только я это заметил, заговорил игравший белыми.

— Schach! — произнёс он с гортанным ликованием.

При иных обстоятельствах я расценил бы шахматную партию, даже играемую по-немецки, как приятное свидетельство культурного досуга. Эту игру я уважаю и восхищаюсь ей, хотя и не могу претендовать на особое мастерство в ней. Но ввиду всего, что произошло перед тем, я не находил в тот момент шахматы хорошим предзнаменованием. Слишком хорошо я помнил замечание Холмса в «Москательщике на покое»: «Эмберли играл в шахматы превосходно — характерная черта человека, способного замышлять хитроумные планы, Ватсон».

Преимущество белых было ещё больше, чем заметил я, поскольку вскоре игрок заговорил вновь.

— Matt! — произнёс он тоном, выражавшим торжествующую ухмылку, должно быть, скрывавшуюся за чёрной тканью.

Чёрные отодвинули стул.

— Es geht doch immer so, — вздохнул игрок без особого сожаления. — Так всегда бывает.

Всё то время, что я сидел в этой маленькой комнате, те трое разговаривали по-немецки, хотя здесь я передам их реплики по-английски. Поначалу я счёл это уловкой, не позволяющей мне понимать их разговор; но позднейшие события заставили меня взглянуть на вещи иначе. В любом случае, уловка, будь она единственной, не достигла бы своей цели, поскольку, хотя говорю я по-немецки вяло, но за разговором могу следить достаточно свободно.

— Пусть мир идёт своим чередом, — засмеялись белые. — Независимо от того, восторжествуют ли подлые силы международного еврейства или мы приведём мир к новой, более благородной жизни, одно останется неизменным: я обыграю вас в шахматы.

— Но и он полезен, — указал охранник на чёрных. — Кто ещё придумал бы, как избавиться от тела?

— Верно, — признали белые. — Это был мастерский ход. И какое счастье, что случай привёл нас в этот дом, где окно так удобно выходит на железнодорожные пути.

Я инстинктивно взглянул на окно, но жалюзи были плотно опущены.

— Он скатится с крыши вагона за много миль отсюда, — рассмеялись чёрные. — И когда это произойдёт, кто узнает его, с разбитым лицом и в чужой одежде? — чёрные посмотрели на меня, словно ожидая одобрения их таланта. Улыбку, которую я исхитрился изобразить, следовало бы, боюсь, счесть болезненной, но в тот момент она, по-видимому, прошла проверку.

— Наш друг Олтемонт молчалив, не правда ли? — риторически вопросил охранник. — Но неважно. Он здесь не для светских развлечений; он принёс костыль, и это главное.

— Забавная штука этот костыль, — заметили чёрные, наделённые, по-видимому, некоторым чувством юмора. — В самом деле, мы словно берём у калеки костыль, когда берём у этой пропитанной евреями демократии, — и это слово он произнёс с бесконечным презрением, — её чертежи субмарины.

— Они будут куда полезнее нам, — спокойно проговорили белые. — Ещё партия, пока мы ждём вестей от Гроссмана?

— Он должен быть здесь с ирландкой с минуты на минуту, — сказал им охранник. — Та может оказаться полезна, если не станет слишком сопротивляться.

— По крайней мере, можно начать, — сказали белые, а чёрные засвистели мелодию из «Тристана», сопровождающую слова: «Mein Irisch Kind, wo weilest du?» [65]

Пока они расставляли фигуры и начинали новую партию, я размышлял об ужасном положении дел, открытом мне столь неосторожным разговором. Кем бы ни был этот Олтемонт, он должен был стать средством передачи с помощью алюминиевого костыля жизненно важных чертежей американской подлодки этой группе эмиссаров нацистской Германии. Какая жизненно важная информация могла быть передана в сообщении столь кратком, как найденное мной в костыле, я не мог представить; но чем дальше, тем больше осознавал крайнюю важность того, чтобы это послание никогда не попало в их руки.