— Нисколько. Мы всегда поощряем неофитов ступить в этот заколдованный круг.

— Давайте попробуем, — он выколотил из трубки пепел и снова набил её. — Проблема на две трубки, а? Итак, вы врач — верно?

Я кивнул, довольный и слегка озадаченный.

— Вы тоже на покое. Уже пару лет, сказал бы я. С тех пор немного занимались писательством — и небезуспешно. Я всё верно говорю?

Я дивился, возбуждённый, как литературная дама за чаепитием со знаменитостью, требуя от него объяснений.

— Вся забавность этих фокусов, — пояснил я, — заключается в объяснениях. Любой может сделать чертовски проницательную догадку; лишь неизбежная цепочка доказательств обеспечивает всю игру.

— Боюсь, старина, — рассмеялся он, — при таких способностях наблюдения, как мои, заметишь разве, что у меня одна нога короче другой. Изо всех сил стараюсь её растягивать. Дело в том, что я внезапно узнал вас по фотографии. Видел в «Нью-Йорк Таймс» или вроде того. Вы Руфус Боттомли, да?

Я благодушно признал поражение.

— Смею предположить, теперь вы думаете, что я просто гоняюсь за знаменитостями. На самом деле, я ещё минуту назад понятия не имел, кто вы, — меня просто осенило. Но теперь, когда я знаю… — его голос затих. За прошедшие минуты тело его утратило прежнюю усталость, зато поразительным контрастом я видел, какие усталые у него глаза и какой усталый дух смотрит из них. — Послушайте, — продолжал он. — Вы, доктора… знаете, я сам не религиозный человек, хотя плавал с ирландцами и испанцами и видел, как это с ними работает. Исповедь, в смысле. И вы, доктора — вы же тоже вроде того, да? В смысле — вроде священников?

Я взял новую сигару.

— Раньше было модно, — проговорил я, — высмеивать Римскую церковь за её исповеди, но, похоже, мир возвращается к этой практике. Боюсь, это потребность расы, и люди будут искать её — хоть в психоанализе, хоть в Оксфордской группе. [73] Католики бывают мудрее, чем может признать хороший агностик-материалист вроде меня.

Он замахал рукой, отбрасывая мои слова столь небрежно, словно они были облачком дыма.

— Мне нужна не теория, доктор, а самая что ни на есть практика. Короче говоря, я хочу говорить и хочу, чтобы вы слушали. Вы ведь привыкли к этому?

Я с созерцательным видом затянулся новой сигарой.

— Почему бы нет? — только и спросил я.

— Хорошо, — он вновь замолчал, а когда, наконец, заговорил, то голос его изменился. Стал одновременно мягче и напряжённее. — Странное дело, — проговорил он. — Дьявольски странное. И, боюсь, мне нужно больше, чем просто ухо…

Тут он как будто вздрогнул и замолк.

— Мне нужен совет. Но сначала выслушайте всю историю; тогда сами сможете судить, что мне нужно.

Я приготовился слушать, поражаясь суровой дисциплине священников. Не есть на протяжении долгих часов перед полуденной мессой кажется мне трудным, но возможным; однако не курить, пока вы слушаете длинный список горестей кающегося, для меня акт сверхчеловеческой жертвы. Однако я вновь отвлекаюсь. Фигурально караю себя и возвращаюсь к нашим баранам. Итак, вот рассказ капитана Фэрдела Эгера, изложенный настолько точно, насколько я способен вспомнить его слова:

«Я познакомился с Питером Блэком в Пномпене. Быть может, вы не слышали об этом месте — мало кто из американцев слышал, — но это значительный город в Индокитае, столица Камбоджи. Я часто встречал его в «Красном Гарри», месте, излюбленном теми из нас, кто предпочитал пинту горького и глоток бурбона черносмородиновому вермуту. Это было лет двадцать назад — вскоре после войны. Я так и не понял, какой национальности был Питер — возможно, как мне казалось, американец, или, скорее, откуда-то из британских колоний, — но у меня сложилось впечатление, что он был в той или иной степени изгнанником с родины. Ему грозило, если он вернётся, обвинение в уклонении от призыва — или что-то вроде того.

Сам я не люблю этого в мужчинах. Я человек действия — или был им — и считаю, что ваша страна имеет право требовать от вас действий в её деле. Но точно я ничего не знал, а Питер был приятным собутыльником.

Вскоре после нашего знакомства Питер Блэк попал в неприятную ситуацию — он занимался контрабандой камбоджийских редкостей без разрешения правительства. Поднялся изрядный шум, и его не мог защитить от французов ни один консул, ведь он так и не признался, в юрисдикции какой страны состоит. Конечный итог вышел весьма забавным — он сумел доказать, что его «редкости» были подделками. Это его очистило, во всяком случае, в глазах французских властей; естественно, они не могли утверждать, что он посягает на государственные привилегии, занимаясь такой торговлей. И, прежде чем иностранные торговцы успели подать против него иски, он исчез.

За последующие десять лет я видел его лишь однажды — на Минданао, на Филиппинах. От нечестного бизнеса он перешёл к теневой политике — каким-то образом запутался в тамошних делах, пытаясь, насколько я смог разобраться, брать деньги и с японцев, и с повстанцев, а также получить немного мелочи, сообщив про кого-то или про всех них военным властям Соединённых Штатов. Когда я увидел его, он был в тюрьме — и был весьма этому рад; он знал, что под замком ему безопаснее, чем на улице, где любая из обманутых им сторон имела на него свои виды.