Но для нас здесь было не только установление мыслеформ, которые давали понять распутные намерения оскотинившегося двучлена, со своими скоррелированными структурами, цветами, шумом и движениями. Мы также были напуганы, слыша их голоса в ясно ощутимом диалоге.

Слова выходили из черепа Клаудио, внешне молчаливого для глаз приёмной дочери, словно его голова превратилась в акустический ящик радиоприёмника.

Гипнотизёр и загипнотизированный выражали чувственность на одном и том же уровне.

Вспомнив о бутылке, имевшей место совсем недавно, я подумал об опасности, которой могла подвергнуться беззащитная девушка. Разница здесь заключалась в том, что Клаудио ещё мог вести разговоры в состоянии полного гипноза, гипноза, который он, впрочем, старательно поддерживал.

Одержатель разглагольствовал, стараясь вызвать у него волнение, с целью разрушить последнюю щепетильность, пробивавшуюся сквозь эмоции:

— Сейчас, да!… Любовь, Клаудио, именно она … Ждать иногда годами, чтобы сиюминутного блаженства. Существуют миллионы женщин. Но она — единственная, кто сможет, наконец, утолить нашу жажду. Везде есть точки опоры, но птичка путешествует с места на место, вздыхая по отдыху в своём тёплом гнёздышке… Голодному физически всё служит пищей; но в любви … В любви блаженство подобно воздуху, одна часть которого принадлежит мужчине, а другая — женщине. Чтобы эйфория целиком вибрировала в круге, надо, чтобы обе части состояли из одной и той же субстанции. Никто не может получить слияния куска золота с куском дерева. Паганини сыграл лишь на одной струне; но эта струна слилась воедино с ним. Он бы никогда не смог вытащить на свет ни малейшей частицы своего таланта, если бы не располагал пеньковыми струнами для своей скрипки, пусть там их были бы тонны. Каждый мужчина, Клаудио, должен открыть магнетическую женщину, которая соответствует ему, спутницу абсолютного сходства, способную предложить ему внутреннюю полноту, которая превзошла бы условности и формы, чтобы осуществиться в области жизненной силы и веселья … [6] .

Голос на несколько секунд умолк, а затем умоляюще продолжил, провозглашая искусные софизмы:

— Ну, вперёд! Марита наша, наша!… Мы так изголодались, как мужчины … Сжалимся над покинутыми больными, и дадим им надёжное лекарство. Мы — опора для жалких нищих… Заслуживаем ли мы хоть малейшую симпатию? Те, кто, изголодавшись по нежности, бросаются в безумие, не будут ли худшими, чем те несчастные голодные, которые ночуют на улице? Ты, Клаудио, ужасно страдал. Бродяга на площади не имеет и унции тех печалей, которые одолевают тебя. Что значит успех без интереса и опыт в домах терпимости, если истинная любовь вопиет от неудовлетворённости твоей плоти? Ты живёшь у себя, словно собака у водосточной трубы, получаешь удары оскорбления… Марита — это компенсация за всё это. Или ты считаешь, что земледелец не имеет права на созревший плод? Ты приютил под своим крылом эту малышку, ты носил её на своих плечах, ты видел, как она росла, как человек, сопровождающий эволюцию цветка, и ты, наконец, видишь в ней свой тип женщины. Ты не устал ежедневно видеть её и страстно желать, смиряясь перед пыткой расстояния, тогда как вы живёте совсем рядом друг с другом?

— Но я воспитал её как свою собственную дочь … вздохнул Клаудио, думая, что говорит с собой.

— Дочь? — спросил соблазнитель. — Простое социальное искусство. Это же просто женщина. И кто может утверждать, что она не ждёт так же страстно твоего поцелуя, словно самка у источника? Ты же не новичок. Ты знаешь, что любая женщина любит подчиниться после долгих уговоров.

Строя догадки, мысленно разделённый между двумя различными личностями — личностью отца и личностью возлюбленного — Клаудио в разочаровании стал приводить доводы.

Он знал, что у девушки свой выбор. Он часто проводила с ним время. Она выбрала Жильберто, парня, с которым она предавалась долгим и частым прогулкам. У него на сей счёт не было никаких сомнений. Ревнуя, он тайно сопровождал их воскресные экскурсии, а они даже не догадывались о его присутствии или о его затронутом интересе. Он никогда не слышал их слов, но прячась, видел их двусмысленные жесты. Он считал себя вправе привлечь ветреника к ответственности. Он всё высчитывал, высчитывал. Но когда он решился просить совета у полицейских властей, то был шокирован одной неожиданностью. Мужчина ночной жизни, он стал встречать свою дочь в местах сомнительных удовольствий, и не только в компании Немезио Торреса, мужчины, который поддерживал с ней роль шефа, но также и с Жильберто, его сыном, в компрометирующей ситуации. Распутство Марины стало для него неизбежным бедствием. Сначала ему мучения, истерзанному отцу, каким он был, это причиняло мучения распутством, практиковавшимся в семье. Но именно Марсия, его супруга, подала первой пример. В первое время брака между ними выросла стена непонимания, которая выделялась из глубин их существ смутными вихрями инстинктивного отвращения, и существование этого отвращения прошло полностью незамеченным для них в посвящении их союза.

Всё началось со споров и полемик. Затем пришло равнодушие, усталость друг от друга, внебрачные приключения, и каждый из них шёл своим путём.

Конечно же, Марина последовала по материнскому пути. Она отдалилась от него. В своём суждении мужчины он считал свою дочь свободной женщиной, но приемлемой в лоне семьи с момента, когда практиковала профессию, которая могла обеспечить её капризы. Обычно его супруга, Марина и он собирались в доме вокруг стола, словно трое разумных животных, скрывая взаимное презрение за условностями или иронией.

Но по своей манере видеть вещи Марина держалась особняком, словно цветок на ветке, колкой от этих бичующих антагонизмов.

Он сознательно ушёл с головой в работу. Он придумывал средства, заставлявшие его питаться в Копакабане, чтобы колючие черты семейного круга в квартале Фламенго не бередили ему душу.

Он следил за шагами Марины, спорил с её руководителями.

Устроив её однажды на новой должности, он старался поддерживать её независимость.

Любя её с глубокой нежностью, смешанной с тираническим эгоизмом, он был оскорблён до глубины души теми унижениями, которые его супруга и Марина заставляли Мариту переживать.

Он хотел её для себя, с нежностью голубки и грубостью волка. Он не мог согласиться на то, что они бросали в неё только оскорбления или сарказм. Подобное отношение закончилось тем, что Марита обрела ещё большую свободу, чем мечтала, и она пользовалась ей, чтобы культивировать свою любовь к Жильберто, поскольку она дистанцировалась от них на празднествах. Марсия и Марина, всегда поглощённые своими капризами, которые делали их похожими на двух взбалмошных сестёр, даже не отдавали себе в этом отчёта. Её отсутствие, казалось, снимало с них груз. Утверждая, что её характера им не изменить, они считали себя счастливыми, что избавлены от надзора за ней.