В 1930-е годы Коминтерн иногда еще стоял на страже советских национальных интересов, например, во время Гражданской войны в Испании, хотя в НКИД по этому поводу велись споры. В отношениях все еще сохранялось небольшое напряжение, оставшееся после 1920-х годов, но все же внешней политикой теперь в основном занимался НКИД, а Политбюро (а на самом деле Сталин) одобряло ее и вносило коррективы. Иногда Сталин сам давал добро лидерам Коминтерна, например Георгию Димитрову, на то, чтобы решать политические вопросы без него. «Я слишком занят, — говорил он, — решайте сами» [7] . Но он никогда не говорил такого Литвинову или его заместителям в НКИД. Внешней политикой Сталин занялся в 1922–1923 годах на фоне тяжелой болезни Ленина. Нарком предлагал, а вождь, то есть Сталин, в большинстве случаев одобрял. Иногда случались столкновения. Как постоянно уверяет нас Запад, даже в 1935 году, когда в Германии к власти уже пришел Гитлер, существовало две советские внешние политики: прозападная — Литвинова и прогерманская — Сталина [8] . Вождь явно предпочитал Германию, но он позволял Литвинову уговорить себя отказаться от Рапалльского договора [9] . Часто можно услышать следующий тезис: да, коллективной безопасностью занимался Литвинов, но каковы были истинные предпочтения Сталина? Этот подход распространен среди западных историков, которые пытаются дать объяснения политике коллективной безопасности Литвинова. Но на самом деле не было никакой личной политики, и двойственности тоже не было. Была только одна советская политика, которая определялась Сталиным.

На Западе очень многие думают, что Сталин был обманщиком, который только и ждал возможности, чтобы обмануть Запад и вернуться к «старым» рапалльским договоренностям с нацистской Германией. А пока просто водил всех за нос. Коллективная безопасность и взаимопомощь были фикцией. Сталин хотел стать победителем, этаким красным Чингисханом, и просто ждал возможности начать действовать [10] . Сторонники подобного подхода ссылаются на данные советских архивов, но на самом деле из этих данных следует, что советское правительство серьезно относилось к вопросу коллективной безопасности, а вот британское и французское нет (за исключением разве что периода 1933–1934 годов, если говорить про Францию). Это открытие удивит некоторых читателей, кто-то может вообще в него не поверить и остаться при своем уже заранее сформированном мнении. Свидетельств ведения Сталиным тайной прогерманской политики почти не существует. В любом случае довольно забавно такое слышать, поскольку сотрудничество с Гитлером в 1930-е годы не было грехом, а даже если и было, то грешили тогда абсолютно все во главе с Великобританией, Францией и, конечно, Польшей. По мнению некоторых западных историков, западные страны мучились «либеральными угрызениями совести» из-за того, что им приходилось иметь дело с «антихристом». Проблема в том, что для многих европейских консерваторов антихристом был Сталин, а вовсе не Гитлер. Вообще, отношения этих двоих со всем миром напоминают игру «любит — не любит».

При этом даже нарком Литвинов утверждал, что с Гитлером необходимо поддерживать минимальные отношения, в основном экономические, для того чтобы избежать дипломатического разрыва. Литвинов боялся изоляции СССР, которая могла бы привести к тому, что Великобритании и Франции было бы проще договориться об обеспечении безопасности с Гитлером.

Взгляд на Сталина как на хитреца, «германофила» и «союзника Гитлера» был распространен довольно долго, и он появился на волне антикоммунистического настроя и ненависти к СССР межвоенных лет, а также во время второй стадии «холодной войны» после 1945 года. Знаменитый британский историк середины XX века Алан Джон Персиваль Тейлор и не надеялся в своей жизни дождаться выхода на Западе хоть сколько-нибудь объективной научной работы по советской внешней политике. «Большинство моих коллег-историков, — говорил он, — настолько испорчены и ослеплены своей одержимостью “холодной войной”, что они просто не могут ясно видеть советскую политику и честно о ней рассказывать». То же самое можно сказать об их советских коллегах [11] . Тейлор старался сохранять объективность. «Холодная война» закончилась в 1991 году (во всяком случае многие на это надеялись) после распада СССР. Начали открываться гигантские советские архивы. Для историков это было что-то невероятное: они могли впервые в жизни приехать в Москву и взять в руки только что рассекреченные дела, которые до них, кроме архивариусов и пары советских историков, никто не то что не изучал, а в глаза не видел. Имеет смысл поделить историю на «до нашей эры», то есть до открытия советских архивов, и «после нашей эры», то есть после открытия. При всем уважении к коллегам я настаиваю, что историки не могут изучать истоки Второй мировой войны без советских архивных источников. Имея доступ ко всему массиву этих документов или хотя бы к большей его части, мы можем ответить на важный вопрос, который разделял поколение Тейлора на два лагеря.

Однако до сих пор мы этого не сделали. Вроде бы новое поколение англоязычных писателей должно презирать своих предшественников, а они охотно перенимают их привычки и манеры. Взывают к «памяти», лишь бы не идти в архив [12] . А кто-то идет и отбирает только те доказательства, которые служат его непоколебимым идеологическим установкам, и отвергает те, что свидетельствуют об обратном. Это очковтирательство. Такой подход, как написал один обозреватель, «подрывает доверие» к автору. Но даже когда автора ловят за руку, ни он, ни издатель не обращают на справедливые упреки никакого внимания [13] . В начале 1980-х годов допустивший несоответствия при работе с документами преподаватель истории марксизма в Принстонском университете был с позором изгнан из профессии. Старшие коллеги обвинили его в «систематическом подлоге», назвали «лжецом» и «жуликом» [14] . И вот сейчас мы можем так же назвать некоторых преподавателей и политиков, вот только аналогичной меры наказания к ним никто не применяет. Из политиков хочется вспомнить премьер-министра Канады Джастина Трюдо или депутатов Европейского парламента в Страсбурге [15] .

С учетом преобладания подобных западных идей утверждать, что в СССР внешняя политика функционировала примерно так же, как в других странах (где руководство исходит из своих представлений о национальных интересах), — это значит плыть против течения. Отношение к Германии и рапалльскому курсу у Политбюро СССР было в значительной мере враждебным при том, что в 1920-е и начале 1930-х годов были свои взлеты и падения. Германия оставалась единственной западной страной, с которой СССР построил приемлемые отношения. Это была его единственная опора в Европе, которую следовало оберегать, иначе СССР остался бы в изоляции, что было опасно. Неплохо было бы, утверждал Литвинов, наладить отношения и с другими странами, но только не в ущерб Рапалльскому договору. Иллюзий насчет постоянства данного союза у Литвинова не было. Он был уверен, что пути СССР и Германии в итоге разойдутся [16] . Необходимо было подготовить другие варианты, на тот момент казавшиеся несбыточными.

Напряжение между странами Запада и СССР напоминало изменения погоды: то спадало, то нарастало. Торговый оборот то рос, то падал в зависимости от экономических и политических потребностей Запада. Москва использовала торговлю как приманку для улучшения политических отношений с западными странами. Эта стратегия работала разве что только с Веймарской Германией, но даже с ней отношения часто были натянутыми. Рапалльский договор продолжал действовать не столько благодаря торговле, сколько благодаря политическому расчету руководств обеих стран, отстаивавших свои национальные интересы.

К концу 1920-х годов правительство СССР смогло выйти на довоенный уровень производства. Но развитие шло медленно — слишком медленно для большевиков, ведь все они были индустриализаторами и модернизаторами и расходились только в оценке необходимых темпов развития. В СССР существовали миллионы крестьянских наделов, которые давали достаточно зерна лишь для того, чтобы прокормить самих крестьян. Иногда его не хватало, и тогда беднякам, чтобы свести концы с концами, приходилось наниматься батраками в более преуспевающие хозяйства — к так называемым кулакам. На то, чтобы в рамках поддержания индустриализации поставлять сельхозпродукцию в города по разумным ценам или чтобы продать Западу в обмен на важные зарубежные товары, сельскохозяйственной продукции не хватало. Надо было что-то делать. Победив во внутрипартийной борьбе и заняв место Ленина, Сталин железной рукой снес все барьеры на пути к индустриализации: в 1928 году он запустил первую пятилетку и в то же время провел коллективизацию небольших крестьянских хозяйств, объединив их в колхозы. Из-за насильственной коллективизации началось «восстание луддитов» (выражение придумал покойный Исаак Дойчер), а кроме того, случилась засуха и нашествие саранчи, что в 1932–1933 годах привело к трагической цепочке событий. Регионы советского пшеничного пояса накрыл голод [17] . Однако на внешнюю политику СССР и его потребность в торговле это не повлияло. Разве что из-за индустриализации выросла необходимость закупать товары производственно-технического назначения и продавать сельскохозяйственные товары, пиломатериалы, масло и марганец Западу.

В 1930-х годах отношения СССР с Западом в корне изменились. В октябре 1929 года в Нью-Йорке рухнула фондовая биржа, из-за чего началась Великая депрессия, которая оказала влияние не только на США, но и на Европу. Обманчивая политическая и экономическая стабильность 1920-х годов пошатнулась. Кредиты закончились, банки и бизнесы закрылись, произошел спад в промышленном производстве и международной торговле, цены на товары народного потребления взлетели, а безработица достигла колоссального уровня.