Но вот мы добрались до места нашего назначения — слободы Писаревки, расположенной верстах в тридцати от уездного города Богучара. Это большое село вмещало в себе до двух тысяч душ. Глубокий овраг разделял его на две неравные части. Меньшая, душ в пятьсот или четыреста, называлась Заярской Писаревкой и принадлежала брату Марьи Федоровны Бедряги, Григорию Федоровичу Татарчукову. К первой приписано было еще несколько хуторов и большое пространство земли.

Писаревка не могла похвалиться живописным положением. Она была раскинута на плоскости вдоль речки Богучара, по берегу которой стояло также несколько больших и малых хуторов с ничтожным уездным городком того же имени. Господский дом, старое деревянное здание, был ветх и невзрачен. Помещица все собиралась его перестроить, но из году в год откладывала исполнение своего намерения. В заключение она предпочла перебраться в другой дом. До самой реки тянулся обширный сад, а за рекою высился винокуренный завод — необходимая принадлежность тогдашнего хозяйства малороссийских помещиков, пользовавшихся правом свободного винокурения.

Нам отвели недалеко от господского дома довольно уютный флигелек. В первые дни нас истомила скука. Знакомых у нас еще не было. Мы служили предметом всеобщего любопытства и — как оказалось после — шпионства. Отец каждое утро уходил к помещице, возвращался поздно и тотчас погружался в счеты и хозяйственные соображения.

Первое свидание его с помещицей прошло бурно. Он застал ее имение в страшном беспорядке, а крестьян безжалостно разоренными. Благодаря дурному управлению поместье не давало доходов, какие могло давать и которых владетельница тщетно добивалась, истощая крестьян непосильными работами и повинностями.

Отец взялся привести все в порядок, увеличить доход помещицы и восстановить благосостояние крестьян, но требовал полной свободы действий. Марье Федоровне это не нравилось. Своенравная, как истая барыня, она повиновалась только своим прихотям и капризам и не могла себе представить, чтобы какое-нибудь существо на ее земле смело дышать и двигаться не по ее воле.

Она была неглупа от природы и тотчас признала в отце человека способного, умного и настойчивого. Но ей хотелось воспользоваться его услугами, не уступая ему первой роли, а так, чтобы — по крайней мере с виду — она по-прежнему казалась бы единственной распорядительницей всего. Необходимость, однако, заставила ее уступить. Она дала отцу полную доверенность и обещание ни во что не вмешиваться.

Но то была лишь временная сделка. Обе эти личности — моего отца и помещицы Бедряги — очевидно, не годились для мирной деятельности сообща. Рано или поздно между ними неминуемо должны были возникнуть столкновения и произойти разрыв, тягостный для обеих сторон, но особенно для моего отца, человека бедного и низкого звания, тогда как за Марью Федоровну стояли ее богатство и видное положение среди провинциального общества.

На самом деле помещица Бедряга была ни хуже, ни лучше большинства тогдашних русских барынь. Многие называли ее злою. И она действительно была зла, но лишь в той мере, в какой невежество и неограниченная власть делали в эпоху крепостного права почти всех русских бар.

Ей было лет за пятьдесят. Ни красивая, ни дурная собой, она в результате не представляла ничего привлекательного. В ее лице было что-то жесткое и отталкивающее. Она почти никогда не улыбалась, а ее тусклый взгляд исподлобья ясно говорил, что в ней напрасно стали бы искать теплого женского чувства. В обращении ее постоянно сквозило раздражение, точно она вечно на кого-нибудь сердилась. С теми, однако же, в ком она нуждалась, Марья Федоровна умела быть приветливою — настолько, впрочем, насколько то допускали ее природная суровость и барское высокомерие. Она была очень щедра на обещания, но скупа на исполнение их.

Самую неприглядную черту ее характера составляло ябедничество. Со всеми своими соседями она или была в ссоре, или судилась. Знакомство с ней редко обходилось без призыва к суду. Вокруг нее постоянно вертелись разного рода ходатаи по делам, из которых большинство, само мало знакомое с законами, ей только льстило и вконец запутывало ее дела.

Она охотно принимала самые нелепые проекты, раз что они клонились к расширению ее владений и к усилению ее влияния в уезде или обещали ей лучший порядок в управлении имением. С таким проектом всякий имел к ней доступ и всякий, хоть ненадолго, овладевал ее доверием. Плут, конечно, скоро обнаруживался, и она прогоняла его, но для того только, чтоб попасть в руки другому. Честный человек зато, по странному противоречию, нелегко добивался ее расположения и доверия.

В то самое время, как отец мой должен был брать с боя ее согласие на меры, очевидно, клонившиеся к ее пользе, глупая баба, жидовка Федосья, без труда выманивала у нее позволение на такие дела, с последствиями которых потом нелегко было справляться и самой помещице, и ее управляющему.

Марье Федоровне страсть хотелось казаться всегда занятою. Ее комната действительно имела вид кабинета делового человека. Стол был завален бумагами, по полу разбросаны кипы их. Она непременно несколько часов в день проводила с пером в руке, окруженная своими достойными советниками или слушая тайные донесения Федосьи. Она редко кого принимала не по делам и сама никуда не ездила, содержала огромную дворню и человек до десяти одних горничных.

Бедняжки с утра до ночи трепетали от страха не угодить барыне и навлечь на себя ее гнев, обыкновенно оканчивавшийся отданием их в руки некоего Степана Стецьки. То был хромоногий старик и доверенное в доме лицо, в ведении которого, между прочим, состояла конюшня с целой коллекцией розог. Беда несчастным, попадавшим в руки Стецьки! Он был мастер и охотник сечь, особенно девушек: последним жутко становилось от одного взгляда на него.

Между девушками было немало смазливых, и в том числе одна Христина, игравшая роль в моей детской биографии. Горе злополучной, которая не смогла противостоять нежному влиянию любви: она подвергалась всевозможным истязаниям. Марья Федоровна была неумолимая поборница нравственности и осуждала своих горничных на вечное целомудрие. Она не позволяла им даже выходить замуж.