Старуха проницательно посмотрела на меня из-под прищуренных набрякших век:

— А оно тебе и не впервой ведь, касатик? На том свете-то побывать?

— Ты о чем, старая? — Я решил прикинуться натуральной ветошью. Так ведь же не докажешь, что «начинка» у этого молодого «пирожка» совсем не та, что изначально Господом туды положена.

— Э-э-э, родимай! — Весело улыбнулась Лукьяниха, отчего её и без того морщинистое лицо и вовсе превратилось в изрезанную мелкими складками кожуру печеного яблока. — Я ить душу-то чужую в этом грешном теле сразу почуяла. Кому-то рассказывать об этом, мине вообще никакого резона нетуть — меня и без того многие полоумной и выжившей из ума старухой считают. Так что передо мной можешь не таиться, милок. Сколь лет-то тебе, болезный? — между делом поинтересовалась она. — Чую, что пожил ты на свете добро и не своей смертью ушел. — Она вновь прополоскала тряпицу в холодной воде и положила на мой лоб.

— Ладно, бабка, — устало произнес я, решив, что если и откроюсь этой полубезумной старухе, то большой беды от подобного знания со мной все равно не случится, — права ты… по каждому пунктику права. Убили меня суки лавровые в восемьдесят восьмом году, — скрипнув зубами, произнес я. Нахлынувшие воспоминания вновь разбередили мою грешную душу. — И лет мне тогда уже было совсем немало — восьмой десяток разменял… Слушай, бабуль, раз ты такая прошаренная в этом вопросе, объясни мне, дураку старому, на кой меня обратно вернули, да еще и через столько лет? Ведь с моей смерти, почитай тридцать пять годков минуло…

— Ох, сынок, кабы я знала? — тяжело вздохнула Лукьяниха. — Я ведь так — мелкая ведунья, которой лишь немного больше открыто, чем обычному рабу божьему знать положено. И мать моя такой была, и её мать… Вот уж больше десяти поколений этот божий дар нам спокойного житья не дает! Вот за что это нам? Скажешь? — И она вновь стрельнула в мою сторону своим проницательным взглядом, пронизывающим едва ли ни до самой печенки-селезенки.

Я неопределенно пожал плечами:

— Кто его знает, мать…

— Вот! — Старуха ткнула кривым пальцем в направлении потолка. — Пути Господни неисповедимы, касатик! Ты-то, как я посмотрю, много чего «темного» в своей жизни натворил…

— Было дело, мать, — виновато произнес я, словно на исповеди. Ведь никогда еще Семен Метла никому не изливал свою грешную душу. А коли бы излил кому, так совсем бы недолгим век у такого «проповедника» случился. Видимо, пришел, наконец, тот самый час покаяния. — Вся жизнь моя неправедной была… — сипло признал я, не мигая глядя в морщинистое лицо деревенской знахарки. — Воровал, грабил, да и жизни лишать подчас приходилось, хоть руки кровью замарать — и не по понятиям это для настоящего вора-законника… — Не скрываясь больше перед бабкой-ведуньей, как на духу выложил я, все, что накопилось за прожитые годы.

— Вижу, касатик, все вижу! — тихо прошептала бабка, протирая мокрой тряпицей мое полыхающее огнем лицо. — Грехи те смертные на твоей бессмертной душе зияют черными язвами и гноем поганым истекають! И за них рано или поздно придется ответ держать перед Посмертным Судией, что грехи те на весах Судного Дня взвешивает.

— И я это прекрасно понимаю, мать, — согласился я со старухой. — Ответ по-любому держать придется. Ты знаешь, я и не представлял до последнего момента, сколько душ я загубил… Они передо мной недалече целой вереницей прошли… Некоторых из них я даже в глаза никогда не видел, но их смерть и их муки именно на мне неподъемным ярмом висят… Так для чего же я опять на этом свете живу, а?

— Вот и подумай об этом касатик, — проскрипела бабка, тяжело поднимаясь на ноги, — хорошенько так подумай! Может, это твой шанс, который не каждому дается. Значит, что-то Высшим Силам от тебя нужно. Просто так ничего в этом мире не делается…

— Просто так ничего… — эхом повторил я, устало закрывая глаза и вновь проваливаясь в липкое и душное забытье.

Яркий солнечный лучик, прорвавшись в маленькую щель в задернутых шторах, пробежался по умиротворенному лицу спящей девушки, заставив её раздраженно поморщиться. Она повозилась на толстой и мягкой перине еще какое-то время. Но солнечный лучик не отставал, двигаясь, словно привязанный за её лицом. Девушка протяжно зевнула и, наконец, проснулась.

— Эх! Хорошо-то как! — Светлана раскрыла глаза и с удовольствием потянулась, продолжая нежиться в кровати.

Остановилась она у Катерины, воспользовавшись предложением «официантки» из придорожной забегаловки «Мечта лесоруба», оказавшейся на деле самой настоящей местной «знаменитостью» — крупным областным бизнесменом и владелицей целого лесозаготовительного предприятия, поставляющего древесину даже на экспорт.

Местная бизнес-вумен с радостью приютила у себя застрявшую в их глухой дыре, под бодрым названием Нахаловка, молодую городскую следачку «по особо важным делам», предоставив в её распоряжение «неутепленную мансарду», как при встрече изволила выразиться сама Хозяйка. Каково же было удивление Светланы, когда эта «мансарда» оказалась современно отделанным помещением с шикарной двуспальной кроватью, пусть и со слегка скошенным потолком.

Правда, отопления в мансарде действительно не было, но продолжающее радовать высокой температурой жителей глубинки вот уже который день затянувшееся «бабье лето», замерзнуть не давало. Даже ночью Светлана спала с распахнутым настежь окном, правда, укрывшись теплым простеганным ватным одеялом. Спала она хорошо, да просто отлично, как когда-то в далеком беззаботной детстве летом в деревне у бабушки.

Сквозь распахнутое окно комната наполнялась чудесными непередаваемыми ароматами начинающего увядать осеннего леса — дом Катерины стоял практически у самой его опушки. А тишина… Тишина это вообще что-то удивительное! Городскому жителю такая ночная тишина вообще не светит. И сейчас, лежа в постели, Светлана просто ей наслаждалась.