Поэтому я принимаю последнюю помощь от твоей мамы.

Прости меня, если сможешь. И пожалуйста, ни в чем себя не вини.

Прощай.

Даша.”

От прочитанного у меня перехватывает дыхание, приходится сесть, чтобы все как следует взвесить. Грудная клетка шалит от спазма, меня будто ударили со всей силы, и продолжаю бить. Руки сжимаются в кулаки, зубы скрепят, и я не пойму толком, пелена перед глазами или это страх потери. Кто-то будто закрашивает реальность черными красками, возвращая меня в тюрьму, которую я сам себе возвел восемь лет назад.

Даша узнала про Леру. Мать постаралась. И показала ей какую-то записку, о которой я уже и сам не помню. Надо что-то делать. Куда-то бежать. Исправлять ошибки.

Подскакиваю резко с кровати, бросив послание на пол, и мчусь в дом – к матери. У меня едва не валит пар из ушей, до того становится мерзко от происходящего. Всю жизнь мама винила меня в смерти сестры, говорила, что это я поздно позвал на помощь, потом притащила ребенка и пыталась слепить из нее Леру.

И вроде я уже смирился с ее заскоками, но она вновь пытается разрушить меня. Забрать то единственное, что я хранил в сердце, что не давало рухнуть и поверить в собственную никчемность.

В кабинет матери, врываюсь беспардонно. Девчонка, ее новая дочь, аж подпрыгивает на кожаном диване. Смотрит на меня испуганным зверьком, но я ее не замечаю. Подхожу сразу к маме, упираюсь по обе стороны ее стула руками, нависнув коршуном над ней.

– Что ты наплела Даше? – без всяких приветствий спрашиваю я. Она не моргает, и вообще отводит взгляд в сторону, при этом продолжая покручивать на пальце кольцо.

– Мама! – повышаю голос, сдерживая поток ругательств. – Отвечай, немедленно.

И она вдруг отвечает.

– Отправила ее в аэропорт, поедет заграницу, к одному очень хорошему знакомому.

В меня будто попала огненная стрела, до того сделалось тяжело дышать. Сердце забилось быстрее, затем сжалось так, словно готовилось навсегда закончить свою работу. Впервые мне захотелось ударить мать. Не помню, когда в последний раз испытывал к ней чувства сродни любви или привязанности. Не знаю, страдал бы я, если бы однажды узнал, что ее не стало. Может, это неправильно, но мы давно перестали быть родственниками.

– Какое ты имела право? – сглотнув, рявкаю на нее.

– А ты? – мама отталкивает меня, поднимаясь со своего идиотского кожаного кресла. – Ты забыл о своей сестре?

– Я? – с губ слетает истерический смех. – Это я-то забыл? Не ты, ма? Кто тут домой тащит детей? Кто пытается из них сделать балерин?

– Я выполняю последнюю просьбу Лерочки, – на имени сестры, мать смягчает тон, в глазах ее блестят слезы.

– Какую? Изводить девчонок? Ты думаешь, Лера хотела, чтобы ты тут кастинги устраивала? Ма, тебе пора к врачу, а не в детские дома.

– Ты предал нас, – она отворачивается, как и обычно было, когда у нас заходил разговор про Лерку. Мама не может смотреть мне в глаза в такие моменты. – Ты никогда не поддерживал ее.

– Да потому что этот чертов балет забрал у нее все: друзей, развлечения, улыбку, семью. В последний год она даже не смеялась ни разу, – на одном дыхании произношу я, вспоминая сестру.

Она падала в голодные обмороки, она ревела ночами, она превращала свои ноги в месиво. Все ее подруги, в конце концов, посчитали Лерку эгоисткой и отвернулись от нее. Ей даже не кого было пригласить на свой день рождения. Вместо того, чтобы отдать ребенка в любительский балет, мать замахнулась на профессиональный.

Лера осталась одна. Потом Дашка. Теперь и эта девочка останется одна. Сцена как сам дьявол забирает все. Ради высоких достижений. Ради звания Примы. Вот только стоит ли оно этого? Стоит ли детство какого-то достижения? Я не уверен.

– Я ухожу, – более спокойно и достаточно трезво говорю. Мать поворачивается, во взгляде ее читается непонимание. – Навсегда. В этот раз с меня хватит. Я был с тобой, пытался поддержать. Но все зря. Ты не принимаешь реальность, ты ломаешь ее, ломаешь меня, этих несчастных детей, а так не работает. Никто из них не вернет Леру. Никто не заменит ее. Прими уже, черт возьми, тот факт, что твоей дочки нет и не будет. Она умерла, слышишь! Умерла!

В воздухе звучит оглушительный звон пощечины. Моя щека горит, а по маминой скатывается слеза. Может ей и больно, но только кто сказал, что мне не также больно? Что я не также горевал и горюю? Что не раз задавался вопросом, почему не успел добежать? Почему находился так далеко? Почему упала в воду Лерка, а не я?!

Когда мы должны были поддерживать друг друга с мамой, наоборот, обозлились – стали врагами. Наверное, в тот день, в нашей семье умерло двое детей…

Разворачиваюсь к выходу, и перед тем как покинуть кабинет, добавляю: