– Я больше не буду молчать. Сообщу органам опеки, пусть решают сами, как быть с тобой и с этим ребенком. Прощай, мам.

Закрыв за собой дверь, вытаскиваю телефон, набираю Дашке. Ожидаемо, она не принимает вызов. Я даже в какой-то степени понимаю ее. Девочка, выросшая в полном отсутствие любви, боится сделать кому-то больно своим присутствием. Ведь я и сам ей внушал это постоянно. Дарил эти проклятые букеты, требовал уйти.

Но даже так, я все равно не могу позволить ей улететь, бросить меня. По крайней мере, пока не расскажу свою версию того, что чувствую. А там пусть выбирает. И если она не захочет быть со мной, если я буду ей в тягость, так уж и быть, тогда я сдамся.

Всю ночь я реву белугой, стараясь не скулить в голос. Мне так невыносимо больно от собственного решения, что даже жить не хочется. До сих пор в голове звучит голос Анны Евгеньевны: “Может мой сын тебя и любит, но вместе с этим чувством, он испытывает страдания. Сложится у вас в будущем или нет, а Глебу еще потом жить с этим чувством вины. Ты этого для него хочешь, Дарья?”

Конечно, я не хочу. Как я могу желать ему плохого, особенно после того, что он подарил мне ощущение нужности, позволил вкусить состояние полнейшего счастья. Правда, и решение покинуть Глеба принимаю не сразу. Мне требуется несколько дней, чтобы осознать реальность, в которой нас с ним больше не будет.

Я каждый день плачу, почти не ем и толком не сплю. И еще Гордеев, он ведь не дурак, видит, что со мной что-то не так. Задает вопросы, обнимается, тянется за поцелуями. Правильно было бы сказать ему в лицо, что я уйду, но если честно, мне просто стало страшно.

Во-первых, признаться, что нагло вторглась в прошлое, хотя не имела на это никакого права. Во-вторых, а вдруг он попросит остаться, и как быть дальше? Его мама права, неизвестно будет ли у нас общее будущее, в конце концов, у Глеба никогда долго не задерживались подружки. Возможно, через месяц, два или даже через год, ему наскучит быть со мной. Мы разойдемся, но с ним останется чувство вины, предательство сестры. Я не могу позволить ему пройти через это снова…

Поэтому рано утром собираю вещи, и еду в аэропорт. Анна Евгеньевна мне давно купила билеты на самолет до Барселоны. Там я поживу какое-то время, она даже сняла мне квартиру и подала документы в какое-то учебное заведение, я толком не вдавалась в подробности. Приняла как данность и все на этом.

Пока пишу записку Глебу, реву и приходится несколько раз менять бумагу. А уже в такси не сдерживаюсь, и открыто всхлипываю. Таксист, молодой водитель, еще любезно предлагает мне воды или салфетки. Он кидает такой жалостливый взгляд, что я чувствую себя более печальной. Каким-то чудом успокаиваюсь за сорок минут, что еду по пустой трассе и более менее, пусть коряво, прощаюсь с добродушным мужчиной.

В аэропорту шумно и пахнет кофе. Люди спешат, дети смеются, объявления постоянно раздаются по громкой связи. Я усаживаюсь на свободный стул, регистрация на мой рейс еще не открыта, и принимаюсь ждать. Ожидание, к слову, удручает настолько, что мне снова хочется плакать. Интересны, слезы когда-нибудь закончатся? В сердце будто образовалась дыра, размером с Марианскую впадину, а в душе такая пустота… И снова одиночество. Мой верный и кажется, теперь уже постоянный спутник.

Когда телефон начинает неожиданно трезвонить, у меня перехватывает дыхание. На экране высвечивается имя Глеба, видимо он прочитал записку и сейчас пребывает в шоке. Но я не принимаю вызов, не могу, иначе точно сломаюсь. У меня дрожат руки, да и тело все становится каким-то свинцовым, неподъемным.

Правда, Гордеев не настаивает на разговоре, видимо ему самому неприятно было узнать, что я рылась в тайнах его прошлого. Он звонит всего один раз, и больше ничего, даже сообщения. Не знаю, радоваться или грустить. Хотя в моем нынешнем положении ни то, ни другое не получится. Я собственноручно убила свое счастье, какие уж теперь могут быть эмоции?!

Рядом со мной садится молодая семья: мама, папа и маленький мальчик. Ребенок то спрыгивает с сидения, то запрыгивает и в целом ведет себя довольно шумно. Я уже хочу пересесть, как мальчишка подходит ко мне. Несколько секунд молчаливо смотрит, словно прикидывает, что будет дальше. Затем неожиданно достает из кармана чупачупс и протягивает мне.

– Вот, – говорит он, хлопая глазами.

– Спасибо, – теряюсь я, шмыгнув носом.

– Не плачь, – он наклоняется и заговорщицким голоском добавляет. – Папа говорит, что взрослые не плачу, а если их обидели, они дают в дупло.

Последнее слово выходит слишком громко, и мама мальчика, явно смутившись поведения сына, тут же хватает его за руку и уводит подальше. Слышу, как она ругает его, затем достается и отцу. Наверное, надо улыбнуться, эта семья кажется такой милой, но мне при виде них становится еще тоскливее. У меня такой семьи не было и вряд ли когда-то будет.

Взгляд тянется к табло, регистрация началась. Я поднимаюсь, нехотя иду к нужной стойке. Впереди меня пять человек, но процедура проходит быстро. И когда уже подходит моя очередь, я планирую сделать шаг к столу, как кто-то хватает меня за запястье. Оглянувшись, замираю, даже дышать перестаю. Глеб.

– За мной, Дашка! – командует он строгим тоном, пытаясь перевести сбивчивое дыхание. Стягивает с моих плеч рюкзак, накидывая на свое плечо, и не дожидаясь ответа, тянет меня в уголок, где людей поменьше.