Шрифт:
Шервинский. Будьте покойны.
Пауза.
Мышлаевский. Так что ж, он, стало быть, при тебе ходу дал?
Шервинский. Конечно, при мне. Я был до последней минуты.
Мышлаевский. Дорого бы дал, чтобы присутствовать при этом замечательном зрелище. Что ж ты не пришиб его как собаку на месте?
Шервинский. Ты б сам его пришиб.
Мышлаевский. Пришиб бы. Клянусь Богом. Что он тебе, по крайней мере, говорил на прощанье?
Шервинский. Гетман обнял меня и поцеловал, поблагодарил за хорошую службу.
Мышлаевский. Так-с. Впрочем, я так и полагал. Не подарил ли чего-нибудь еще на прощанье? Например, золотой портсигар с монограммами?
Шервинский. Да, подарил портсигар.
Мышлаевский. Ты меня извини, баритон. Человек ты, в сущности, не плохой, но есть у тебя какая-то странность.
Шервинский. Не объяснишь ли, что ты хочешь сказать?
Мышлаевский. Нет, нет. Ты не сердись, ради Бога. Не хочется мне тебя затруднять… Ну, а если б я сказал, покажи портсигар.
Шервинский молча показывает портсигар.
Студзинский. Черт возьми!
Мышлаевский. Убил. Действительно монограмма.
Шервинский. Господин Мышлаевский, что нужно сказать?
Мышлаевский. Сию минуту. Господа, при вас прошу у него извинения.
Николка. Что ж он тебе при этом, Леня, говорил?
Шервинский. Обнял и сказал: «Леонид Юрьевич, примите от меня последнюю память о нашей совместной службе». И прослезился.
Лариосик. Прослезился, скажите, пожалуйста.
Мышлаевский. Верю. Всему теперь верю.
Николка. Целый фунт весит, вероятно.
Шервинский. Восемьдесят четыре с половиной золотника.
Мышлаевский. Да, чудеса в решете. Ну что ж, господа, стало быть, дежурство у Алеши учиним?
Студзинский. Конечно.
Мышлаевский. Спать все равно не придется.
Николка. Какой тут сон?
Мышлаевский. Знаете что, ребята? Раскинем столик, поиграем в винт, время будет незаметно идти.
Студзинский. Неудобно как-то.
Николка. Что же тут неудобного, господин капитан?
Мышлаевский. Почему неудобно? Сядем впятером с выходящим. Выходящий будет Елену сменять. По крайней мере, забудешься немного.
Николка приготовляет ломберный стол.
(Лариосику.) Вы играете?
Лариосик. Я. Я, видите ли… Да… Играю… Только очень, очень скверно. Я играл, знаете ли, в Житомире с сослуживцами моего покойного папы, с податными инспекторами. Они меня так ругали, так ругали…
Мышлаевский. Да что вы? Впрочем, податные инспектора — известные звери. У нас вы можете не беспокоиться. Мы люди тихие.
Шервинский. У Елены Васильевны принят тон корректный.
Лариосик. Помилуйте, я сразу это заметил. Вообще, дом Турбиных произвел на меня самое приятное впечатление. Здесь, несмотря на все эти ужасные события, как-то отдыхаешь душой, забываешь свои душевные раны, которые есть, конечно, у каждого. А нам, израненным, так нужен покой, так хочется предаться мечтаниям.
Мышлаевский. Вы, позвольте узнать, стихи сочиняете?
Лариосик. Я? Да, пишу.
Мышлаевский. Так-с. Извините, что я вас перебил, продолжайте, пожалуйста. Так вы говорите — отдаться мечтаниям? Что касается Житомира, судить, конечно, не берусь, но у нас здесь мечтать трудно. (Николке.) Ты щетку смочи водой, а то пылит здорово.
Николка зажигает свечи.
Студзинский. Хорошенькие мечтания!
Лариосик. Я сам понимаю. Конечно, когда весь мир погряз в кровавых ужасах гражданской войны, трудно сосредоточиться в своей личной жизни. Я хотел только сказать, что за этими кремовыми шторами как-то смягчаются наши острые переживания. Елена Васильевна распространяет какой-то внутренний свет, тепло вокруг себя, да и все ваше общество кажется мне дружной семьей… Я, видите ли, только что пережил личную драму. Ну, не будем говорить о ней…