И я снял шляпу, и поклонился ему вслед, и купил жестяную мышь для мальчика, и спасся от машин, войдя во дворе в маленькую дверь, и там опять увидел режиссера, и он сказал мне:

— Ох, слушайте его. Вы слушайте его. Вы переделайте третью картину. Она — нехорошая картина. Большие недоразумения могут получиться из-за этой картины. Бог с ней, с третьей картиной!

И исчез май. И потом был июнь, июль. А потом наступила осень. И все дожди поливали этот переулок, и, беспокоя сердце своим гулом, поворачивался круг на сцене, и ежедневно я умирал, и потом опять настал май.

В 1923–1925 годах Булгаков пишет одну за другой три сатирические повести: «Дьяволиаду», «Роковые яйца» и «Собачье сердце». Окончив роман «Белая гвардия», посвященный сравнительно недавнему, но уже отодвинувшемуся в историю прошлому, Булгаков создает вещи, практически не отделенные от современности в самом прямом, узком смысле слова. «Дьяволиада» повествует о времени только что миновавшего, но прекрасно памятного военного коммунизма; с описания тех же скудных, голодных и холодных лет начаты «Роковые яйца»; фон «Собачьего сердца» — остроактуальные приметы нэпа.

Первой повестью, вышедшей к читателю в марте 1924 года, стала «Дьяволиада», само название которой, по свидетельствам современников Булгакова, быстро вошло в устную речь, превратившись в нарицательное.

31 августа 1924 года Булгаков писал Ю. Слезкину, давнему своему знакомому еще по владикавказским временам: «„Диаволиаду“ я кончил, но вряд ли она где-нибудь пройдет. Лежнев отказался ее взять» [427] . Отвергнутая издателем «Белой гвардии», повесть была принята к печати Н. С. Ангарским. Сохранилась (к сожалению, недатированная) записка Булгакова сестре Н. А. Земской: «Я продал в „Недра“ рассказ „Дьяволиада“».

Рукопись «Дьяволиады» неизвестна. В отделе рукописей библиотеки им. В. И. Ленина хранится оттиск из «Недр» (Ф. 562. К. 1. Ед. хр. 10) с дарственной надписью И. С. Раабен, машинистке, печатавшей первые вещи молодого литератора, и еще один оттиск (Ф. 562. К. 1. Ед. хр. 11) с редакторской правкой текста (рукою Н. А. Земской).

Раабен вспоминала: «Он приходил каждый вечер, часов в 7–8, и диктовал по два-три часа и, мне кажется, отчасти импровизировал. У него в руках были, как я помню, записные книжки, отдельные листочки, но никакой рукописи как таковой не было (речь о „Записках на манжетах“. — В. Г.). <…> Писала я только под диктовку. <…> Мы печатали еще рассказ или повесть „Дьяволиада“ <…> потом довольно большую повесть „Роковые яйца“. 11 марта 1924 года он подарил мне оттиск „Дьяволиады“ из альманаха „Недра“ с надписью: „Ирине Сергеевне Раабен в память нашей совместной кропотливой работы за машинкой“» [428] .

Появление повести в печати критикой почти не было замечено. Из писателей «с именем» отметил «Дьяволиаду» лишь Евг. Замятин, в проницательном отзыве оценивший не столько данную вещь, сколько — потенциальные возможности ранее неизвестного автора. Замятин писал: «Единственное модерное ископаемое в „Недрах“ — „Дьяволиада“ Булгакова. У автора, несомненно, есть верный инстинкт в выборе композиционной установки: фантастика, корнями врастающая в быт, быстрая, как в кино, смена картин — одна из тех (немногих) формальных рамок, в какие можно уложить наше вчера — 19-й, 20-й год». Замятин отмечает в повести молодого литератора его «журнализм», некоторую «очерковость» вещи. «Термин „кино“, — продолжает Евг. Замятин, — приложим к этой вещи тем более, что вся повесть плоская, двухмерная, все — на поверхности, и никакой, даже вершковой, глубины сцены — нет». В этом, как кажется сегодня, Замятин был не совсем прав — «глубина сцены» присутствовала, но проникнуть в нее тогда, прочитать темы, мотивы и вторые смыслы, существующие в ней, помимо известного нам сегодня контекста творчества писателя, — конечно, было несравнимо труднее. Замятин заканчивает: «Абсолютная ценность этой вещи Булгакова — уже очень какой-то бездумной — невелика, но от автора, по-видимому, можно ждать хороших работ» [429] .

Значительно больше внимания «Дьяволиада» привлекла позже, когда о Булгакове писали уже в связи с «Белой гвардией» и спектаклем Художественного театра «Дни Турбиных», ретроспективно выстраивая поэтапный путь «буржуазного писателя», «кулацкого подголоска» и проч.

Уже в 1926 году Е. Мустангова писала в «Жизни искусства»: «…я знаю роман Булгакова „Белая гвардия“ и книгу его „Диаволиада“ и думаю, что пора уже заговорить о Булгакове не только „в связи с постановкой“ („Дней Турбиных“. — В. Г.), но и как о самостоятельном литературном явлении.

<…> до сих пор имя его затрагивалось лишь в небольших рецензиях, которые отводили ему обычно полочку между Эренбургом и Замятиным, и этим оценка Булгакова как писателя исчерпывалась.

А между тем Булгаков заслуживает внимания марксистской критики двумя неоспоримыми качествами: 1) несомненной талантливостью, умением делать литературные вещи и 2) не-нейтральностью его как писателя по отношению к советской общественности, чуждостью и даже враждебностью его идеологии основному устремлению и содержанию этой общественности.

<…> В рассказе „Диаволиада“ Булгаков рисует бюрократизм советских учреждений…» [430]

И. М. Нусинов в докладе о творчестве Булгакова констатировал: «Мелкий чиновник, который затерялся в советской государственной машине — символе „Диаволиады“. <…> Новый государственный организм — „Диаволиада“, новый быт — такая гадость, <…> о которой Гоголь даже понятия не имел» [431] . И. С. Гроссман-Рощин спрашивал в журнале «На литературном посту»: «А если у художника этого мировоззрения нет? Тогда художник — на манер печальной известности Булгакова — увидит только „заднюю“ эпохи — „Дьяволиаду“. Жизнь покажется ему огромной и кошмарной путаницей. Разве каждая строчка писания Булгакова первого периода не есть, в сущности, вопль: