Влияние Гоголя на творчество Булгакова было распознано уже современной ему критикой. «Еще в „Дьяволиаде“… М. Булгаков обнаружил любопытнейшее сочетание Гофмана с весьма современным Гоголем» [437] . Другой цитированный нами критик не случайно вспомнил пушкинских «Бесов». Литературные ориентиры и учителя были названы верно. В самом деле, в повести ощутимо почти физическое присутствие Гоголя: черная крылатка, которая «соткалась из воздуха», провожает Короткова в его последний, гибельный путь.

Генетическое родство булгаковского Короткова с персонажами повестей Гоголя нескрываемо. «Перед нами герой, сформированный „при участии“ героев „Невского проспекта“ (Пискарева), „Шинели“, „Записок сумасшедшего“» [438] . М. Чудаковой отмечалось и композиционное сходство повести с «Невским проспектом» Гоголя — в частности, «погони» Пискарева за своей красавицей сопоставлялись ею с погонями Короткова за ускользающим от него Кальсонером.

Вся повесть «сделана» из динамичных, кратких сценок, мгновенных диалогов, энергичных глаголов, будто подгоняющих действие, которое к концу уже несется во всю мочь, наращивая и взвихривая и без того бешеный темп. Движение, энергия, быстрота, скорость («понесся», «кинулся», «грянул», «обрушился», «провалился» и проч.).

Помимо этого, здесь вспоминается и бег Алексея Турбина из «Белой гвардии», спасающегося от петлюровцев. Явственна сегодня и перекличка с погоней Ивана Бездомного за дьяволом, ускользающим от поэта после беседы на Патриарших. «Его догоняешь, а догнать никак нельзя…» — бессвязно жалуется Иван Бездомный в клинике Стравинского, почти впадая в безумие… Другими словами, бег, с нависающей, мчащейся вслед смертью — уже с «Белой гвардии» и «Дьяволиады» становится одним из устойчивых мотивов различных произведений писателя, а в одном из них станет и названием: «Бег. Восемь снов».

На последних страницах «Дьяволиады» у тихого доселе Короткова вдруг являются «орлиный взор», «боевой клич» и «отвага смерти», придающая сил герою. И гибнет он — с фразой, мгновенно вынесшей на поверхность то, что таилось в глубине сознания «застенчивого» делопроизводителя. В финальном возгласе — внезапный всплеск сокрытого прежде чувства достоинства. Высказавшись в нем вполне, Коротков гибнет, произнеся свою «главную» мысль: «Лучше смерть, чем позор!»

В «Дьяволиаде» впервые герой сталкивается с превращением человека — в статую, позже мотив развернется в пьесе «Зойкина квартира», где потянется последовательная цепочка степеней превращения живого — в неживое, нежить: от гостей Зойки — к мертвецки напившемуся Ивану Васильевичу из Ростова («Мертвому телу») и к манекену «французской школы», с которым пытаются танцевать; здесь же появится мотив двойничества, раздвоения: два Коротковых едут в лифте, один — зеркальный, другой — настоящий; два Кальсонера сводят с ума Короткова, но и сам Коротков схож с неизвестным ему хватом и сладострастником Колобковым, который к тому же еще и «орудует в трамваях».

Другими словами, уже в «Дьяволиаде» проявятся определенные черты поэтики Булгакова, скажутся его мотивы и темы, образы, даже — фразы, обороты речи, излюбленные писателем слова.

Здесь и чертовщина, дьявольская фантасмагория (имеющая при этом бытовую мотивировку и укорененность во вполне возможных обстоятельствах), тут и пристрастие к комическим эффектам во фразе (типа: «Скворец зашипел змеей», либо «товарищ де Руни» и проч.).

Здесь мы впервые прочтем то самое «соткалось из воздуха», которое навсегда запомнится в «Мастере и Маргарите», появятся рассыпанные, намекающие на нечистую силу словесные знаки: «колдовство», «домовой», черный кот, в котором Коротков подозревает оборотня, запахнет серой (и еще раз повторится этот штрих дьявольского присутствия: «чуть-чуть пахло серой»). И даже когда поднимется обычная кабина учрежденческого лифта, из шахты жутковато потянет «ветром и сыростью».

В. Каверин писал: «Кто не знает знаменитой формулы Достоевского: „Все мы вышли из гоголевской „Шинели““. Теперь, в середине XX века, следовало бы добавить: „И из гоголевского „Носа““. Наметим эту традицию в общих чертах: начиная с загадки „Носа“, через мефистофельскую горечь Сенковского (Брамбеуса) она идет к Салтыкову-Щедрину с его сказками и „Городом Глуповым“.

Из наших современников к ней принадлежит, без сомнения, Булгаков, начавший „Дьяволиадой“, а кончивший „Мастером и Маргаритой“…» [439]

Первая булгаковская повесть проявила не только устойчивость поэтики, но и определенность позиции Булгакова, повлияла на вещи, пишущиеся рядом, в те же и немного более поздние годы (такими писателями как И. Ильф и Е. Петров, Ю. Тынянов, со своим классическим сегодня «Подпоручиком Киже», В. Каверин, Л. Лунц). «Выпавшая» из активной историко-литературной памяти писателей 1940–1970-х годов, «Дьяволиада» тем не менее продолжала истончавшуюся традицию, отмеченную таким проницательным читателем, как Каверин. Связи живого искусства слова не прерывались, хотя и не всегда были с легкостью опознаваемы.

Вслед за «Дьяволиадой» появились «Роковые яйца».

Рукописей и корректур «Роковых яиц» не сохранилось, в архиве библиотеки им. В. И. Ленина существует лишь текст повести (Ф. 562. К. 1. Ед. хр. 12), составленный из машинописи и оттиска из «Недр», с датой, проставленной автором: «1924, октябрь».

П. Н. Зайцев, секретарь редакции «Недр», вспоминал, как после отказа редакции напечатать роман «Белая гвардия» (из-за идеологической направленности, не устроившей «Недра») ему пришло в голову спросить, нет ли у Булгакова «чего-нибудь другого готового, что мы могли бы напечатать в „Недрах“?